Моя жизнь среди евреев. Записки бывшего подпольщика
Шрифт:
Причем, ярко подчеркивая это, между Берлином и бывшей границей между двумя Германиями тогда еще шел восточнонемецкий асфальт. После которого автобусы понеслись по лучшему в мире немецкому скоростному бану. И прошли остаток пути по Бельгии. Где коровы были сизо-белые, а не пегие – черно-белые, как на немецкой стороне. И многое другое отличалось. Хотя обе страны являлись Западной Европой.
Определяя маршрут по качеству дороги, можно представить себе такую последовательность: потряхивает из стороны в сторону (Белоруссия). Сильно болтает (Польша). Слегка чувствуется ход (бывшая ГДР и Восточный Берлин). Ничего не мешает (Западный Берлин). Опять слегка чувствуется ход (бывшая
Берлинская община оказалась жертвой стратегии Сержа, любившего взвалить свои проблемы на чужие плечи. Доехать в один присест из конца в конец Европы к началу конгресса было нереально. Выехать раньше и провести шаббат в Брюсселе означало, что платить за отель будет он. Причем за две ночи. И зачем Цвайгенбойму был такой перерасход? Решение было простым и гениальным. «Русские» к шаббату доезжают до Берлина. Останавливаются на субботу там. Разумеется, за счет местной общины. После того, как суббота пройдет, поздней ночью, выезжают из отелей. К утру воскресенья будут на месте.
Ну, и далее по графику. Заселение. Регистрация. На заседание – марш, марш. И то же самое на обратном пути. Правда, логистика была не для слабонервных. Особенно учитывая уровень дисциплинированности клиентов. И еврейский Берлин был выставлен на довольно крупную сумму. Но это были уже не проблемы Цвайгенбойма. Наглость – второе счастье. Делом С.Ц. было пожать результат и дать отчет начальству о том, какой он молодец. Все остальное он любезно взваливал на окружающих. Со всем присущим ему обаянием, шармом и самовлюбленностью ни разу с самого детства никем не битого человека.
Берлин был не в большом восторге, но дал «добро». Тем более что еврейскими делами в городе заправлял еще сам Галински. Который успешно лоббировал в бундес-руководстве идею массового въезда в Германию евреев из бывшего СССР. Как знак и символ примирения между народами. И восстановления довоенной численности евреев Германии в качестве торжества исторической справедливости. Верил он в это или нет – кто знает.
К моменту, о котором идет речь, еврейская община страны не просто состарилась. Она вымирала. Состояла из двух с половиной йеке – собственно немецких евреев. Некоторого числа израильтян. И польских евреев, оставшихся в Германии после войны. Детей у них было немного. Да и те, что были, мало-помалу перебирались в США. Что означало: общине наступал конец. При том, что ее лидеры привыкли к своему статусу – в Западной Германии очень высокому. Колоссальным государственным дотациям. Отлаженной до идеального состояния инфраструктуре.
Союзники не просто так проводили денацификацию, вбивая немцам в головы их историческую вину перед человечеством. Германия должна была навечно запомнить свое место. Для чего Холокост годился вполне. Несмотря на то, что многие в Европе, а отнюдь не только немцы в нем участвовали и его организовывали. Но они оказались как бы ни при чем.
Начиная с Австрии. Которая была родиной Гитлера, Скорцени и много кого еще. Но никакой денацификации не подвергалась. И вообще оказалась не исторической родиной нацизма, а жертвой аншлюса. При всех своих политиках из числа бывших эсэсовцев. До Курта Вальдхайма включительно.
Времена менялись. В Германии евреев оставалось все меньше. Но воссоединение страны и распад СССР дали Галински шанс. Которым он с успехом и воспользовался. Ради этого он готов был принять два автобуса с руководителями еврейских организаций из постсоветских республик. Не без понимания того, что демонстрация им и через них – членам их организаций жизни евреев в Германии сделает для реализации его плана больше, чем что бы то ни было. И, скажем сразу, он не ошибся ни на йоту. И ни на пфенниг.
Берлин хорош в любое время года. Особенно весной. Шпрее река неширокая, но красивая. И – Пергамон, рейхстаг, Тиргартен с его дубами, Университет Гумбольдта, Фридрих-Штадт-Палас, заменявший советскому человеку все прочие кабаре мира… Наконец, Курфюрстендам. Бранденбургские ворота. Потсдам. Еврейский центр на Фазаненштрассе. Знаменитый Зоо. Перед евреями ожил «Клуб кинопутешественников» и старые военные хроники. Одновременно.
Причем к Восточному Берлину, где еще кое-кто бывал, прилагался Западный. Где не бывал уже совсем никто. Поскольку из «голосов» про чекпойнт Чарли услышать было еще можно. Но пересечь Берлинскую стену?! На это мало кто решался и из местных. Причем известно, кто из них остался в живых. Точнее, сколько в живых не осталось. Так что, как ни странно, при том, что мир уже был открыт и ездить можно было куда угодно и на какой угодно срок, этот наконец-то общий для всей Германии Берлин был для автора не просто еще одним западным городом.
Или это сработали фильмы о войне? В том числе художественные? В Берне туристы до сих пор ищут не существующую там Цветочную улицу, где в «Семнадцати мгновениях весны» погиб профессор Плейшнер. Берлин был городом Мюллера и Штирлица. Что для нынешнего поколения мало что означает. Но не для тех, кто приехал туда за два десятка лет до того, как написана настоящая книга.
Такова была общая благостная атмосфера. Хотя времени для прогулок по городу Галински своим гостям оставил немного. Тем более что до Берлина автобусы дошли уже в полной темноте. Под показательные причитания присутствовавшего в группе Йом-Това о нарушении субботы и требования немедленно остановиться и переждать. Которые своей абсурдностью довели окружающих до белого каления. Остановиться – где? На трассе? Переждать что? Субботу? И как? Ждать сутки, не доехав два часа до города? Без воды и продуктов?
Страдальца уговаривали. Ссылались на примеры из Талмуда. Говорили о правилах, распространявшихся на еврейские поездки по морю. Поскольку корабль остановить нельзя. Или по степи, где не останавливались на ночлег из-за разбойников. Ругмя ругали демографа Марка Куповецкого, который со своими перекурами к месту и не к месту один на проходе через Польшу отъел не меньше часа. Поскольку курить начинал только когда все уже садились в автобусы. И загнать его туда можно было не раньше, чем сигарета была, под возмущенные вопли коллектива, докурена до конца. При том, что бить его очень хотелось, но было тогда еще рано, а усовестить не удавалось.
Впрочем, после того как маленький караван не успел в Берлин ни к первой, ни к третьей, ни к сто двадцать третьей звезде, бить кого бы то ни было стало поздно. И Куповецкого, испуганно затихшего в углу, после того, как ему было высказано все, что окружающие думают о его перекурах. И Йом-Това. Который со своей участью в качестве нарушителя шаббата смирился.
Впрочем, только после того, как ему на полном серьезе пообещали, что еще одна его жалоба, и автобус на самом деле остановится. После чего, высадив его на обочину, уедет в Берлин. Предоставив ему блюсти святость субботы. Догонять или не догонять группу. Не возвращаться в Россию, оставшись жить в местном лесу. Или возвращаться туда своим ходом. И вообще делать все, что он только захочет. И, о чудо! Наступила тишина.