Моя жизнь
Шрифт:
Тогда же, следуя своему вновь принятому решению и ободряемый командиром 82-й десантной дивизии, Капа — совершенно без всякой подготовки, в темноте — совершил прыжок на парашюте над Сицилией. Часть ночи он провел, повиснув на дереве в пятнадцати футах от земли. При этом он ясно сознавал, что романтичный венгерский акцент, который помогал ему пользоваться таким успехом у девушек, сейчас предоставлял ему же равную возможность быть убитым от руки врага или друга.
Он перешел в журнал «Лайф» и как его штатный фотокорреспондент проделал с армией весь путь через Сицилию к северу, прошел через всю Италию, находясь в самом центре жестоких сражений. Затем он вернулся в Англию, где решил воспользоваться опасной возможностью отличиться — в числе четырех военных фотокорреспондентов приземлиться на Нормандском побережье вместе с первой волной американских наступательных войск. Философию Капы теперь можно было выразить так: «Если мой сын когда-либо спросит меня: «Какая разница между военным корреспондентом и другими военными?», я отвечу, что военный корреспондент имеет больше выпивки, больше девушек, большее жалованье и несравненно большую свободу, нежели солдат. И эта свобода — свобода выбора позора, потому что ты можешь стать трусом и не понести за это никакого наказания. Эта свобода — его главная мука. У военного корреспондента ставка — собственная жизнь — в его руках. Он может поставить ее на ту лошадь или на эту, он может в последнюю минуту просто спрятать эти деньги в карман. Я игрок. И я решил быть в первых рядах с частями «Е»».
6 июня 1944 года в мутно-серые предрассветные часы их судно село на мель около побережья Нормандии, и вместе с частями «Е» Капа упал на гладкий песок под перекрестным пулеметным и зенитным огнем. Берег был покрыт стальными заграждениями, колючей проволокой, останками танков-амфибий. Капа полз через тела мертвых, раненых, стараясь сделать снимки и остаться в живых. Распростертый на прибрежном песке, он испытал самые страшные минуты в своей жизни. Следующим утром на перегруженном корабле он вместе с ранеными и убитыми вернулся на базу в состоянии эмоционального шока.
Сто шесть снимков, сделанных им, были, возможно, лучшими из всех фотосвидетельств высадки в Нормандии. Они, как никогда прежде, отразили трагизм этих страшных минут. Но его ассистент, проявляя пленку в лаборатории, в спешке и волнении поспешил высушить негативы. Эмульсия отслоилась, удалось спасти только восемь снимков.
В Париж Капа въехал на башне танка, как участник акции освобождения. Он делал снимки военных действий во Франции и в Германии. Он еще раз прыгал с парашютом во время битвы на Рейне, видел конец войны, был свидетелем встречи союзников с русскими войсками. Волею доброй судьбы он случайно находился в отеле «Ритц» со своим коллегой Ирвином Шоу, когда мисс Бергман пересекала холл и поднималась в свою комнату. Она и не подозревала, что ее подстерегает встреча, которая во многом изменит ее жизнь. Тем более Боб Капа понятия не имел, во что выльется его затея, пока сочинял с Ирвином Шоу записку, отосланную ими в тот же вечер.
Когда Ингрид встретила Роберта Капу, ему было тридцать один год, на год больше, чем Ингрид. Он привлекал своей оригинальностью. Сильный, настойчивый, он был гражданином мира — мудрым, великодушным и, несмотря на сардонические колкости, легкоранимым. Блестящие темные глаза под густыми бровями, очаровательный акцент, острое чувство юмора, способность общаться с самыми различными людьми — все это делало его незаменимым в любой компании. У него было сильно развито чутье игрока, и он всегда ясно чувствовал, на что делать ставку. Он знал, что ему суждено прожить одну короткую жизнь, и не собирался приспосабливаться к тому, что было ему не по душе. С другой стороны, он не забывал, что на эту Жизнь нужно зарабатывать.
«Ты сумасшедшая, — говорил он Ингрид. — Ты стала институтом, отраслью индустрии. Ты должна вернуть свой статус человеческого существа. Тобой управляет муж. Тобой управляет кинокомпания. Ты всем позволяешь управлять собой. Только работа, работа и работа. Ты не получаешь многого от жизни, потому что для жизни у тебя просто нет времени. Ты похожа на телегу, бегущую на трех колесах, но ты даже не понимаешь, что четвертое потеряно и что в любую минуту телега может опрокинуться».
Она не соглашалась. «Нет, — говорила она. — Моя жизнь заполнена. Я собираюсь много сниматься в Голливуде. Я собираюсь вернуться в театр и играть в разных пьесах. Есть одна роль, о которой я мечтаю все время, — Жанна. Мне нужна театральная дисциплина». Но где-то в глубине души она думала: «А может быть, он прав? А что, если действительно прав?»
Ингрид знала, что у него были свои проблемы. За цинизмом, дерзкой улыбкой, клубами сигаретного дыма, рукой, тянущейся к бесконечным бутылкам, скрывалась зыбкость, неопределенность. Как многие корреспонденты того времени и, конечно же, как его хороший друг «Папа» Хемингуэй, он считал выпивку своего рода болеутоляющим средством, чем-то вроде «признака мужества». Временами жизнь представлялась им нудными интервалами между выпивками.
В 1945 году ему тоже надо было решать, как приспосабливаться к мирной жизни. Он мог, конечно, найти другие горячие точки. Но ведь когда-то ему наскучит такая жизнь гуляки-матадора?
Да, он мог критиковать Ингрид за то, что она отгородила себя экраном и плюшем театрального занавеса от истинной, полной жизни. Но, как многие молодые люди, вернувшиеся с войны, он прежде всего был занят поиском нового пути для самого себя. Какая же роль была уготована в этом Ингрид?
Глава 10
В списке родственных душ Ингрид Бергман есть несколько имен, присутствие которых с первого взгляда кажется в нем более неправдоподобным, нежели имя круглолицего гения британской режиссуры Альфреда Хичкока. Их дружба выдержала и время, и испытания. Какую-то роль в их отношениях играло обоюдное пристрастие к мартини после утомительного дня на студии, хотя Ингрид находила догматическое британское отношение Хича к напиткам довольно странным.
Как только часы били шесть раз, он являлся с мартини. Он обожал, чтобы твой стакан был всегда полон. Мне он присудил почетное звание: Бездонная Бочка.
Однажды вечером он готовил ужин для нас двоих. Мы уже выпили, смеялись, нам было очень весело. Наконец я произнесла:
— Хич, я засыпаю.
— Иди ложись на диван, отдыхай, а я пока закончу,— приказал он.
Я пошла в гостиную и прилегла на диван. Проснулась я посреди ночи. В противоположном конце комнаты я увидела другой диван, на котором спал как дитя ввернувшийся калачиком Хич. В этот момент он приоткрыл один глаз.
— Что случилось с нашим замечательным ужином? — спросила я.
— Черт возьми, ты же отключилась. А потом и я, черт возьми, отключился.
Роскошный ужин благополучно каменел на столе.
Как-то раз один из критиков, готовивший статью об Альфреде Хичкоке, попросил написать Ингрид несколько строк.
Вот что она прислала:
«Его режиссерское великолепие заключается в умении все подготовить заранее. Нет ничего такого, чего бы он не знал о своем фильме еще до того, как начнет его снимать. Каждый штрих, каждый элемент декорации он сначала готовит в миниатюре дома, а потом уже воссоздает в студии. Ему не всегда даже надо смотреть в объектив, он говорит: «Я знаю, как это выглядит». Я не знаю ни одного режиссера, который работал бы так, как он. Он, конечно, хочет, чтобы все следовали его указаниям, но, если у актера есть какая-то своя идея, он дает ему возможность попробовать себя. Иногда мне казалось, что я выдержала это испытание и Хичкок готов изменить свой вариант постановки. Но, как правило, он возвращал все на круги своя, откровенно говоря: «Если ты не можешь сделать это по-моему, обмани меня». Это стало для меня хорошим уроком. Множество раз в будущем, когда мне не удавалось выйти победителем в битве с режиссером, я вспоминала слова Хича и «обманывала» его.
Его юмор, его острый ум приводят в восхищение. Думаю, он любит вполне реальных людей. Если на съемках кто-либо досаждал ему, он начинал с ним разговор в свойственной ему двусмысленной манере. Вполне вроде бы нормальная беседа на деле оборачивалась совершенной бессмыслицей. Таким путем он избавлялся от непрошеных гостей».
Ингрид и Альфреда Хичкока объединил, конечно, Дэвид Селзник, хотя его потрясающая карьера к середине 40-х годов начинает идти на спад.
В 1924—1940 годы у Селзника работали практически все известные звезды Голливуда. Он был продюсером шестидесяти фильмов, многие из которых получили международное признание. И тут появилась картина «Унесенные ветром». В свои тридцать семь лет благодаря этому грандиозному фильму, за создание которого он нес главную ответственность, Селзник достиг таких высот, каких уже не достигал никогда. Фильм принес ему всемирную известность, славу и опустошил его. Он заставил его признать, что лучшего он уже никогда не сделает.