Моя жизнь
Шрифт:
Письмо пришло из Калифорнии, датировано было 10 февраля 1950 года, то есть восемью днями позже рождения Робертино.
Он сообщал, что вначале колебался, писать ли ей, так как «никогда не был достаточно уверен» в том, что она считает его «своим близким другом».
Он не пытался осуждать ее решение. Он писал, что находится под впечатлением ее «мужества, простоты и искренности, отсутствия всякого кокетства и лицемерия» и того, как достойно встретила она исход событий, не возлагая ни на кого вину.
«Действительность заключена в Ваших намерениях, — сказал он ей. — Она приходит изнутри, а не из официальных документов или юридических бумаг».
Он надеялся и верил, что к тому времени, когда Робертино будет в состоянии все понять, отношения между людьми станут немножко правдивее и шире. На ее сыне не будет лежать позор. Напротив, он получит в наследство мать, которая, «может быть, и не обладает невероятным умом, мудростью и проницательностью, но тем не менее является одной из самых блестящих и мужественных женщин нашего поколения».
Теперь, спустя двадцать пять лет, я действительно не знала, что делать с этим письмом. Вскоре я услышала, что он остановился в одном из лондонских отелей. Поэтому я тут же написала ему, что после стольких лет я была до слез тронута его посланием, что всегда хранила ого и что никогда по-настоящему не осознавала, как он добр. Больше я о нем ничего не слышала. Да и не ждала этого. Я только надеялась, что в один из моментов просветления [15] кто-нибудь скажет ему о своем письме. Думаю, что встречаться с ним не было никакого смысла.
15
Незадолго до смерти у Говарда Хьюза наблюдались приступы длительной депрессии, которые потом перешли в тяжелое нервное заболевание.
– Прим. перев.
В понедельник 28 февраля 1949 года Петер и Ингрид отправились в горы кататься на лыжах, а Роберто Росселлини выехал в Рим. Но процесс катализации уже начался.
в Когда я была с Петером в Аспене, то умоляла его разрешить мне пораньше выехать в Рим. Он сказал:
«Но ведь съемки начнутся нескоро». «Знаю, — отвечала я, — но мне хочется побыть в Риме, хочется изучить язык, хочется пожить среди тамошних людей. Мне кажется, будет лучше, если я приеду туда пораньше».
Я надоедала Петеру с просьбами отпустить меня. Я испытывала страстное желание услышать Роберто. Услышать, что он говорит и как он говорит.
Его телеграмма из аэропорта «Ла Гуардиа» была краткой: «Уезжаю. До свидания. Роберто». Но Ингрид была благодарна за любое сообщение.
«Аспен. 4 марта 1949 года.
Благодарю бога, твоя телеграмма сообщила, что ты долетел. Я ждала ее вчера вечером, а когда не получила ее и сегодня утром, то начала искать в газетах сообщения о происшествиях. Я катаюсь на лыжах, горы здесь высокие. Стараюсь быть осторожной, чтобы приехать к тебе целой. Мне так хочется приехать сейчас же. И у нас все в порядке, но Петер считает, что до девятнадцатого еще много времени. Я рассказала ему о нашем будущем путешествии — на Капри, в Амальфи, Мессину, — но он ужасно рассердился и заметил, что я еду не развлекаться. И вообще, это недопустимо — ехать куда-либо с тобой. Нам лучше начать съемки вовремя, потому что «РКО» начинает платить мне с 1 апреля.
Ты уехал пять дней тому назад. У нас впереди 15 дней. Напиши мне обо всех своих проблемах. Думаю, мы уедем из Аспена 7-го. Я рада, что ты дома.
И.»
7 марта 1949 года Линдстромы покинули Аспен и 9 марта уже были в Беверли-Хиллз. Через два дня, в пятницу вечером, Ингрид села на нью-йоркский поезд. Багажа у нее почти не было, а денег — всего триста долларов в чеках. Если бы кто-нибудь предсказал, что пройдет семь бурных лет, прежде чем она сможет вернуться в Соединенные Штаты, она бы просто в это не поверила.
Ее телеграмма Роберто дышала восторгом:
«Не слышу. Не говорю. Не понимаю. Прибываю Нью-Йорк двенадцатого. Отель «Хэмпшир-Хаус». Уезжаю Нью-Йорка девятнадцатого самым лучшим самолетом. Прибываю Рим 11.20 воскресенье ночью. Рейс TWA 916».
12 марта Роберто позвонил из Италии в «Хэмпшир-Хаус». Как только Ингрид положила трубку, она тут же принялась за письмо:
««Хэмпшир-Хаус», 12 марта 1949 года. Суббота. После телефонного разговора.
Ради бога, можешь звонить по десять раз в день, если тебе нравится быть таким недотепой. Я люблю оставаться по вечерам дома и разговаривать с тобой — так же, как и ты. Но где та свобода, о которой ты говоришь, если я должна быть дома каждый день в два часа ночи? Глупо звонить мне в отель, который поддерживает тесный контакт с прессой. О нас и так уже много понаписано — я это обнаружила, когда вернулась с гор. Мой брак распался, отныне все мои фильмы будут делаться только тобою — все это мы услышали в городе. Говорят, что я поехала за тобой в Нью-Йорк, Голливуд потрясает новая драма любовного треугольника. В газетной хронике снова и снова повторяются эти сплетни. Все это меня ужасно удручает, и мне бы не хотелось добавлять к этой пище ежедневные телефонные звонки. Пожалуйста, пойми меня и помоги.
У меня не было времени попрощаться со всеми и впасть в сентиментальность, пока я не увидела Петера, стоявшего в аэропорту, такого одинокого и молчаливого. Я снова осознала свой эгоизм, и теперь, здесь, я ничего не могу делать, кроме как ходить по театрам и снова ждать.
Все меня расспрашивают о сплетнях, касающихся нас, поэтому я вернулась домой, чтобы взглянуть на твою фотографию. Я все еще смотрю».
Роберто телеграфировал:
«Все решено. Я очень счастлив. Три дня тянутся бесконечно. Еду в Неаполь готовиться к съемкам. Мой адрес: отель «Эксцельсиор». Вернусь в Рим в субботу. Твой Роберто».
В дневнике Ингрид за 20 марта 1949 года написано одно-единственное слово — «Рим». Оно подчеркнуто дважды.
Глава 13
Прибытие в Рим напоминало сон. Так меня не встречали нигде в мире. Это была фиеста — все вокруг смеялись, что-то кричали, махали руками, просто сходили с ума. В аэропорту было такое количество людей, что можно было подумать, будто встречают не меня, а королеву. Роберто вручил мне громадный букет цветов, и мы бросились к машинам. Почти втолкнув меня в свой красный спортивный автомобиль, он прямиком повел его в Рим, в отель «Эксцельсиор». У входа тоже собралась толпа, через которую мы не могли пробиться.
Роберто сразу же затеял драку с репортерами — это был его обычный способ общения с ними. Пытаясь проложить дорогу к дверям, он пустил в ход кулаки. Одному из фоторепортеров он порвал рукав пиджака. На следующий день он ужасно сожалел об этом и послал пострадавшему новый пиджак. Наконец нам удалось пробраться в апартаменты Роберто, где нас уже ждали. Собрались все его друзья. Федерико Феллини развесил по стенам прелестные маленькие карикатуры, на которых он изобразил меня и Роберто на острове Стромболи. Потом было шампанское, все смеялись, болтали. Роберто разложил повсюду небольшие сувениры. Я была просто потрясена.