МОЯ. Не отдам!
Шрифт:
Я боюсь, что все… финишная… Черта!
Она перешагнула черту, а я все прозевал. Меня рядом не было.
Как не было рядом в момент, когда на нее напали.
Груз принятых решений и собственных ошибок слишком тяжкий.
Грохот сердца отзывается внутри звоном огромного, тревожного колокола. По венам тянет заунывный мор мурашек.
Бросаюсь вперед, расталкивая врачей. Прижимая к груди ребенка, работаю локтем второй руки, не церемонясь, отбрасываю медиков в сторону.
Возмущения и сдавленные
Перед глазами — молочный туман!
Белые простыни, кошмарно белые, поверх которых отчетливо вижу тонкие запястья. Кожа слишком бледная, на ней отчетливо проступают веснушки и синеватые вены.
Я не в силах поднять взгляд выше этих тонких запястий с судорожно подрагивающими пальцами. Откровенно говоря, в последние дни на эту симпатичную мордашку был не в силах смотреть, ломало от того, какая она безвольная и неподвижная.
Вот и сейчас, застыв, смотрю на ее тонкие пальцы. Они шевелятся. Дрожат. Перебирают тонкую простыню.
Врачи что-то говорят.
Их голос — как белый шум. Фон… Просто фон…
Бессмысленные крики чаек над морем.
В себя приводит требовательная возня ребенка и его попискивания. Голосок прорезается ревом, у него иногда такой командный бас прорезается, просто тушите свет. Я устраиваю сына поудобнее и вдруг слышу:
— Дан?
Даже не звук, а шелест. Просто шелест. Едва ощутимое дуновение дыхания.
Медленно веду взгляд выше и застываю.
Изголовье кровати приподнято вверх. Монику устроили полулежа, и она… смотрит.
Смотрит на меня.
Глаза распахнуты. На лице — шок, неверие, надежда?
— Мо… — голос спотыкается. Снова набираю в легкие воздух. — Моника?!
Моего плеча касается рука врача. Он объясняет мне, что Моника пришла в себя ночью.
Очнулась.
— Выйдите. Все! — требую. — Выйдите. Наедине нас оставьте.
Протестуют. Слишком сильное потрясение? Прочая чушь… Нет! Они не правы.
— Мне нужно с ней поговорить! — говорю тоном, не допускающим возражений.
Становится пусто…
Последний врач задерживается.
— Две минуты, — напоминает строгим тоном.
— Теперь уже три. Или пять. Или сколько она захочет! — захлопываю дверь.
Быстрым шагом пересекаю палату и застываю у кровати Моники.
Глазам своим не могу поверить!
Просто пялюсь, едва дыша.
Пялюсь и покачиваю ребенка.
Моника смотрит на меня в ответ. Лицо бледное, глаза со слезами.
Рассредоточенная, потерянная. Ищущая мой взгляд.
Я делаю шаг вперед.
— Привет, — сиплю. — Я… Тут… В общем, пока ты спала, сына нам с тобой родили, и он... растет. Вот…
Разворачиваю его к Монике лицом.
— Богатырем растет. У него нет имени.
— Что?
— Сын. Твой…. Наш, — добавляю. — Я… болван. Прости… Не стерильный оказался. Вообще. Там,
Киваю на сына, он подтверждает каким-то бульком.
— Он мне нравится. Очень. Я в него без ума…
Из глаз Моники текут слезы. Текут-текут без остановки, я ничего не делаю, чтобы их остановить. Просто не в состоянии. Шоковая встреча.
Я едва держусь на ногах.
Так долго ждал. Сомневался. Злился. Опустошался. Вновь заставлял себя поверить. Не знал, что будет.
Снова ждал…
— Я ждал тебя. Очень ждал, — добавляю.
Моника протягивает в мою сторону руку.
Я делаю шаг вперед, осторожно укладываю сына рядом с Моникой, сажусь рядом.
— Это он? Он? Боже, какой большой! Сколько? — шепчет едва слышно. — Я проснулась, и у меня нет живота. Понимаешь? Я помню, что у меня был большой срок, очнулась, его нет. И так страшно… Так страшно просить, а эти галдят… Я даже ничего сказать не могла. А они — все обо мне, обо мне… И ничего, совсем ничего про ребенка. Я так испугалась!
— Кретины! Напугали тебя, да?
Осторожно крадусь в сторону Моники рукой, застываю в паре миллиметров от ее руки.
Меня ломает. Крышу рвет…
Хочу дотронуться и боюсь, вдруг приснилась?
Моника не отрывает взгляда от сынишки, осторожно касается его дрожащими пальцами.
Поднимает на меня глаза.
— Дан.
— Что?
— Я люблю тебя, — и снова плачет.
Наклоняюсь, упершись лбом в ее плечо. Обнять хочу, сдавить жарко. Поцеловать. Она хрупкая, такая, блин, хрупкая…
С трудом сдерживаюсь.
Чуть-чуть касаюсь губами волос, веду по бледной коже.
Она пахнет лекарствами. Больницей, кремом… Чуть-чуть собой.
— Скоро все будет, — обещаю.
— Я с трудом шевелю даже рукой, Дан. Хочу взять его на руки, и боюсь, что не удержу.
— Давай помогу, вот так.
Прикладываю сынишку к груди Моники, расположив сверху…
— Мой хороший… Какой славный! Правда, славный?
— Самый лучший! — говорю с плохо скрываемой гордостью. — И ты должна его как-то… назвать. Я сам бы не выбрал.
— Пусть будет Денис. Денис и Данис. Мне нравится, — прикрывает глаза. — Можно?
Теперь тебе можно все!
Внешне лишь подтверждаю кивком. Напоминаю себе: Моника мои кивки прочесть не может, как, впрочем, и мысли. В этом все дело.
Привык действовать…
— Я тоже. Тоже тебя… У нас все будет. Если захочешь. Ты была права. Я не умею извиняться.
— Перестань. Я была не права… Тоже. И я хочу… Очень-очень хочу все…
— Значит, у нас все будет. Все, — крепко сжав пальцы, целую ее руку, прижимаюсь щекой к ладони. — Все будет, и ты обязательно поправишься очень-очень скоро. У нас все… будет! Я сделаю. Клянусь.