МОЯ. Не отдам!

Лакс Айрин

Все — там, а я здесь, по ту сторону. Только изнываю от желания посмотреть, услышать, увидеть.

Мне кажется, что я даже дышу на матовое стекло, словно в надежде, что плотность — лишь налет изморози на ясном окне. Что стоит только подышать, приложить немного усилий, и все станет ясно. Даже через небольшое смотровое окошко. Дыхание ложится на преграду и нисколько не помогает.

Ясности нет… Нет и не будет, понимаю с ужасом. так это не работает.

Нужны силы, чтобы разбить этот купол. Но только взять их неоткуда…

Я,

кажется, все-все истратила, всю себя до донышка выплеснула в остервенелом желании отдалиться от источника боли, от человека, который сделал для меня столько всего, не зная совершенно меня саму.

Сил нет. Только желание.

Устав биться о преграду, замираю. Чувствую себя крохотным зернышком. Слишком слабым, чтобы пустить ростки и пробить себе дорогу.

Где взять то, чего нет? Откуда?

Застываю.

Экономлю то, что осталось. Крошки жалкие. Совсем немного…

С ужасом смотрю внутрь на едва тлеющие угольки.

Самую малость — и все. Больше ничего не останется.

Совсем…

***

Осло

— Здравствуй, Дан! Как дела?

С недоумением смотрю на жену Тиграна, Марию.

Она-то что здесь делает? Еще и такая нарядная. Платье у нее какое-то светлое, но с яркими цветами, шляпка на волосах, босоножки. Одета как для романтической прогулки, будто вся жизнь — праздник.

Испытываю глухое раздражение.

Меня все бесит, все раздражают.

В особенности, те, что продолжают радоваться жизни, шутить, смеяться.

Еще больше, до глухой, тотальной и абсолютно нелогичной ненависти, испытываю раздражение к тем, для кого — каждый день — еще один праздник жизни, и они веселятся.

Мне хочется вырвать у них эту способность жить и смеяться. Украсть. Вырвать с корнем все то, что придает им такое веселье. Просто нахрен стереть со счастливых лиц эти выражения и утопить в скорби.

— Тебе здесь не место, — едва сдерживаюсь.

Я вообще с трудом себя контролирую с тех самых пор, когда увидел, как какая-то тварь душила Монику. Обычно женщин не бью, но этой мрази я с удовольствием влепил и шибанул рожей о стену так, что она так и не пришла в себя, подохла. Мало. Мало… Одной-двух-трех смертей мало. Мне кажется, костлявой нужно больше. Еще больше жертвоприношений, чтобы она отпустила Монику из цепких пальцев. И себе не забирает, и мне не отдает, шкура дряхлая.

Я молился богу, он не помог. Пора идти другим путем. Проложить кровавую дорожку к вратам, за которыми держат Монику. Во все времена все религии начинались с крови, с жертвоприношений, чтобы умилостивить богов. Я готов. Вопрос только — сколько?

— Тигран говорил, что ты — мрачный, а я подумала, пффф… Это же Осло. Он всегда — мрачный. Но признаю, Тигруля был прав.

Тигруля. Меня сейчас вырвет от ласкового прозвища, нечаянно сорвавшегося с уст Марии. Как они

могут сюсюкаться. Еще небось и целуются сочно, и трахаются задорно и… может быть, еще одного ребенка строгают, а?!

— Ты ужасно мрачный Дан. И тебе нужно что-нибудь поесть. Смотри, какой красивый!

Продолжая щебетать, Мария опускает на стол коробку и открывает крышку жестом фокусника.

— Апельсиновый пирог. Он чудесный. Вкусный. И яркий, как твоя, эммм… возлюбленная? Ой, нет, наверное слишком. В общем, как та самая девушка! Рыженький пирог для воздыхателя рыжей!

Я смотрю на этот пирог, оранжевые круглые дольки залитые прозрачным желе. И, наверное, это все очень красиво, но для меня как ножом тупым по глубокой ране.

— Тут немножко пальчики отпечатались. Ани влезла. Внесла свою лепту в пирог для «человека-гора», — улыбается Маша.

Она суетится. Достается одноразовые картонные тарелки, вилки, еще приборы столовые.

Все цветастое, меня сейчас стошнит.

— Забери это все, — произношу с трудом. — Это лишнее.

— Кома — это еще не приговор, ты же знаешь. Тебе нужно набраться сил и позитива, чтобы встретить Монику, а ребенок? Ты уже придумал его имя? Как он вообще…

— Имя. Имя?

Я смотрю на Машу так, словно она несет… чушь. Какое, нахрен, имя ребенку?!

— Кошмар, — прикрывает ладошкой рот. — Хочешь сказать, что он до сих пор без имени?!

— Срал я на все имена! И на все остальное. ТОЖЕ! СРАЛ!

Бесит. Все таки сметаю этот ебучий бесячий пирог в сторону.

Маша оказывается вся заляпанной, бисквит валится на пол, крем отпечатывается поверх шикарной ткани.

Становится тихо.

Слишком тихо.

Я слышу, как дольки апельсина с влажным звуком падают на пол.

Маша, вспыхнув, отряхивается и вытирает салфетками крем со своего платья. Я тоже заляпался, думаю с досадой.

— Я думаю, что так даже лучше, — шипит Маша. — Не хочет Моника к тебе возвращаться. Не хочет, и все тут. Люди в коме все чувствуют и слышат. Ты бы почитал, что ли? О чувственной стороне вопроса, так сказать. Ты можешь сколько угодно напихать в нее лекарств, но если не добавишь любви, тепла, ощущения, как сильно ты ее ждешь, то ни хрена не выйдет. Ни хре-на. А я вот сейчас смотрю на тебя и думаю… Тебе вообще есть что добавить, а?!

Маша говорит тихо, потом все громче и громче.

— Нет?! Кажется, тебе нечего добавить. Ребенка чудом спасли, и девушку — тоже. А ты… ты маленькому человечку даже имя не подарил! Хочет ли Моника к такому чурбану вернуться?! Разумеется, нет! Боже, как мне жалко малыша… Как мне его жалко. Такой хорошенький, такой славный… и без имени там лежит! Ужасно… Ты ужасный человек, Дан Осло. Ты не человек вообще. Ты машина бездушная! Надо спасать ребеночка, пока ты не загубил ему жизнь, — добавляет напоследок и выскальзывает.