Мозг Эндрю

Доктороу Эдгар Лоуренс

Подробности можно опустить, Эндрю.

Не исключено, что секс вообще начинается молитвенно, однако мозг темнеет, как темнеет ночной город, и вытесняется каким-то доисторическим пред-мозгом, который только и знает, что давать отмашку движениям бедер. Естественно, эта встроенная команда является пережитком палеозойской эры и, вероятно, отвечает за все толчки.

Толчки?

Я что хочу сказать: в такие минуты мы теряем бдительность. Как будто остатки нашего человеческого разума, нашего затуманенного сознания перемещаются в мошонку. Оттого-то я и не услышал шума двигателя и не сразу понял, почему пляж словно улетает вместе с поднявшейся вокруг нас песчаной бурей. Но потом я заглянул в глаза любимой: они слепо белели от страха… передо мной? Или перед неестественно полыхающими вверху огнями? До сих пор гадаю… ведь это был прожектор, и еще рассекавший воздух — вжик, вжик — звук несущих винтов вертолета. Но зная о том, что случилось позже, я так и не смог себе внушить, что это не был страх передо мной, перед приукрашенным палеозойцем, с которым она легла. Как бы то ни было, я сразу понял, что дело обстоит противоположным образом. Загородив ладонью ее лицо, я накрыл ее своим телом, а другой рукой пытался натянуть брюки. Вам известно, что пляжи на юге Калифорнии по ночам патрулируются?

Кажется, нечто подобное я слышал.

Так вот. Грохот винтов перекрывался громкоговорителем… вы даже не представляете, насколько точно завис вертолет прямо над нами… Сидевшие в этом черном жукообразном монстре маячили сверху, карая нас летящим песком, а мы вскочили и бросились бежать: я держал над ее головой рубашку, а нас слепили прожектором и обвиняли в неуточненном, но чудовищном нарушении общественного порядка, в осквернении устоев цивилизованной жизни, в загрязнении драгоценного святилища невинных деток и волейболистов.

Потом луч погас, и проклятый монстр умчался прочь, напоследок швырнув в нас песком, а мы остановились, защищая глаза сгибом руки. Через несколько мгновений от этого рейда остались одни воспоминания, ночь была тиха, и Брайони рассмеялась, взглянула на меня, посмеялась еще, отряхнула волосы от песка и, запрокинув голову, перечеркнула все унижения тем приемом, который усваивают в первую очередь женщины: отрешенно хохотнула, повела плечами и комично воздела руки к небу.

Бежать нам пришлось через весь пляж, до сложенного из камней мола; на том конце, что упирался в берег, образовалась яма, в которой светилось множество бестелесных глаз. Брайони сказала, что туда забились одичавшие кошки, всегда бродившие, сколько она помнила, в этих краях. Они затаились и шипели. Мы подошли слишком близко, и это шипение обволакивало нас, как паутина. Вероятно, это был один из первых случаев, когда мои мысли занимало нечто, отличное от меня самого.

Что же, например?

Например, этот край вечного солнца, карликового населения и воздушной полиции.

На следующее утро, когда мы уже вот-вот должны были уехать, я прощался, стоя у машины, а Бетти сжала мои ладони и слегка покачивала их вверх-вниз в знак самого теплого расположения. Эндрю, мы так рады, что она тебя встретила. Для нашей девочки мы хотим всего самого лучшего. Как мы ее любим — не передать словами. Она венец нашей жизни.

Признаться, у меня теплилась надежда, что эти люди доводятся Брайони приемными родителями. Как думаете почему? Я не успел еще отойти от той ночи на пляже, и теперь под палящим солнцем мне стало тошно от попыток осмыслить безумные подробности жизни моей возлюбленной. Эти подробности были ее основой, они ее детерминировали, принадлежали ей одной, составляли ее сущность; и то впечатление, которое у меня сложилось о ней ранее — моя чудесная студентка в длинном сарафане и кроссовках, — оказалось неполным, а может, и вовсе иллюзорным. Да, она в лучших американских традициях сама зарабатывала на учебу в колледже, прибегая ко всяческим программам финансовой поддержки студентов и банковским кредитам. Похоже, Уилл и Бетти не очень-то ей помогали, и Брайони, оставшись без родительской опеки, была предоставлена сама себе. Но мне не хотелось думать, что она выросла в этой семье, в этом городе, среди этих людей, что она девчонкой каждый день выходила из дома на одну и ту же улицу оштукатуренных домишек с крошечными палисадниками, украшением которых служили оклеенные морскими ракушками горшки. Бесцветные мощеные улицы, ни пятнышка тени. Одним словом, все, что требуется для размягчения любого развитого, исправно работающего мозга. Я воображал ее ребенком: вот она спускается к пляжу, играет на песке, собирает ракушки у воды… И так день за днем, год за годом. В тот раз меня на мгновение охватило мимолетное стыдливое чувство, что вся эта солнечная Калифорния — фальшивка. Брайони вышла из дома с рюкзачком за плечами. Прекрасная, как всегда. Она улыбалась. У меня было такое чувство, что и я купился.

Ну вот, я успокоился. А то любовь превратила тебя на время в отъявленного зануду.

Попытайтесь меня понять. Знаю, это нелегко. Но поставьте себя на мое место. Я испытал потрясение. А вы бы разве не почувствовали себя раздавленным? Любила ли она меня самого или нечто другое, очень ей близкое, но просто увиденное во мне? Быть может, она почувствовала это нечто еще тогда, на первой лекции, когда я писал свое имя на доске, сломал кусок мела и смахнул с кафедры все книги? Она их собрала, понимающе улыбнулась. Здесь она выросла, под этим вечным солнцем, среди этих мещанских цветничков. А родители ее — что греха таить — просто казус! Она была воспитана на всем странном, неестественном. Все это было ей знакомо, составляло ее нормальную социальную реальность. Так к кому же она потянется, к кому проявит свои патологические чувства, как не к чудовищно депрессивному растяпе-когнитивисту, которого ей очень скоро придется утешать после каждой его уныло-нигилистической лекции?

Слышу самобичевание.

Неужели?

Очередная версия того, почему ты не достоин любви этой девушки. Сначала был Эндрю — ходячий анахронизм на футбольном поле, а теперь — полная противоположность: идеально вписавшееся чудо в перьях.

Я же сказал: это было мгновенное чувство. Ведь бывают у нас чувства, которые длятся мгновение и никогда не выливаются в действия?

Бывают.

Не полагаете же вы, что я настолько глуп, чтобы потерять любовь всей жизни из-за какого-то минутного подозрения, которое на самом деле было для меня привычным актом самоотрицания?

Наверное, нет.

Ведь она была свободна, и теперь, когда мы отъезжали на машине, а ее родители, стоя на крыльце, махали нам вслед, она плакала, словно прощалась с ними навсегда. Наверное, по моей вине.

Почему же?

Рядом со мной она уже не могла притворяться, что все еще к ним близка. Пусть она по-прежнему относилась к ним с любовью и благодарностью, но не могла отрицать, что их мир стал ей чужим.

А что ты такого сделал?

Всего лишь познакомился с ними.

Брайони была отличной спортсменкой, но не жилистой, не мускулистой. Тоненькая, как тростинка. Руки и ноги крепкие, точеные, но без узловатостей, какие бывают даже у танцовщиц. И при таком телосложении вся эта физическая активность казалась мне неестественной, скорее проистекающей из целеустремленности, самодисциплины. Откуда в ней это взялось? Почему она считала необходимым украшать собой верхушку пирамиды болельщиц-чирлидеров, крутить «солнце» на турнике, бегать, прыгать, тренироваться не во имя радости бытия, а ради достижения определенной цели, а? Думаю, она и сама не смогла бы ответить. Даже после родов она выходила на пробежки, толкая перед собой коляску. [Задумывается.]

Да?

Лишь один раз этот спортивный азарт ее подвел. Там, в тени гор. Я решил показать, что не совсем уж равнодушен к спорту, купил нам с ней теннисные ракетки, и мы пошли на студенческие корты. Я немного играл в Йеле. Не за Йель, а в Йеле. Уроков я никогда не брал, но руководствовался общими соображениями, мог — пусть неуклюже — перемещаться по площадке и отбивать мяч. Для Брайони игра была в новинку, но когда я предложил объяснить ей технику: как держать ракетку, как разворачивать корпус при ударе справа и слева, — она пропустила это мимо ушей. Думала, сама разберется, что к чему. Но нет: она то лупила изо всех сил и в результате выбрасывала мяч за ограждение или попадала в сетку, то вообще мазала, носилась туда-сюда, хотя я старался играть прямо на нее, а в конце концов разозлилась, швырнула ракетку и, надувшись, ушла с корта. Впервые за всю нашу совместную жизнь она потеряла самообладание.

Потом бывали и другие случаи?

Во время беременности. Не помню, на каком месяце. У нее начались кровянистые выделения. Она пришла в ужас, и я вызвал врача. Оказалось, ничего страшного. Но тот случай на теннисном корте не шел у меня из головы: мне думалось, что я, желая покрасоваться, все же нарочно подал пару мячей туда, где она не могла их достать.

[Задумывается.] Я никогда не рассказывал вам о своей армейской службе. После обычной муштры нас выгоняли на ночные маневры. Охраняя доступ по периметру, я заснул в своем окопе. И был разбужен тычком кадрового офицера. Меня заставили сто раз отжаться в полной выкладке. А нагорело за меня сержанту, который в результате лишился лычек. Ему оставалось два месяца до увольнения в запас. [Задумывается.] И еще был случай: я присутствовал на коктейле в академическом кругу. В самой гуще толпы, витийствуя и размахивая руками, я пытался донести до собеседников какую-то мысль. И врезал в челюсть женщине-профессору, стоявшей от меня справа. Та с воплем осела на пол. Все умолкли. Я бросился на кухню, стал шарить в морозильнике в поисках льда и вытащил оттуда две бутылки водки, которые мне мешали. Муж профессорши с руганью побежал за мной, и я, обернувшись, так растерялся, что уронил бутылки, которые сжимал в одной руке, прямо ему на ногу, что вызвало перелом ступни. За одну минуту вывел из строя целую семью. [Задумывается.] В Йеле я учился на биолога. Однажды в лаборатории мы проводили эксперименты на актиниях…