Мозг Эндрю
Шрифт:
Кто эти люди?
Мне они незнакомы. Одна девица попросила меня с ней переспать.
В этом как раз нет ничего странного — мужчинам снятся такие сны.
Это больше, чем сон. К тому же я ее не знал. Девушка в длинном, по щиколотку, сарафане. И в беговых кроссовках. Под глазами нежные веснушки, а лицо с виду бледное, будто под ярким солнцем, хотя стоит она в тени. Такая прелестная, что сердце разрывается! Она взяла меня за руку.
Тогда это больше, чем голос, определенно больше, чем беззвучный голос.
По-моему, тут дело в том, что я, услышав смысл, рисую у себя в голове картинку…
Давай вернемся к Эндрю, ученому-когнитивисту, хорошо?
Не очень-то мне охота признаваться, что я слышу беззвучные голоса, еще и когда бодрствую, когда просто занимаюсь повседневными делами. Впрочем, почему бы и не рассказать? Как-то утром иду я на работу и, купив по пути стаканчик кофе и газету, останавливаюсь перед светофором. Наблюдаю, как тикает отсчет красного. И какой-то голос мне говорит: «Чем так стоять, может, починишь дверь?» Да так отчетливо, так похоже на реальный голос, что я даже обернулся посмотреть, кто сзади. Но там никого не было, я стоял на углу один.
И какая картинка родилась у тебя после этой фразы?
Старушка. Я иду к ней на кухню, останавливаюсь в дверях. Мы на какой-то запущенной ферме. Вероятно, в западной Пенсильвании — так мне показалось. Во дворе стоит старый пикап. Старушенция одета в линялый халат. Без тени удивления она подняла глаза от раковины и произнесла эти слова. А за кухонным столом сидела девчушка и рисовала фломастером. Старухина внучка? Не знаю. Она взглянула на меня, снова вернулась к рисунку и вдруг начала яростно чиркать по нему своим фломастером — вымарывала все, что успела нарисовать.
На самом деле, тот, кто фигурирует в рассказе как твой друг Эндрю, ученый-когнитивист, тот, кто привез младенца к своей бывшей жене, — это ты?
Да.
И ты говоришь, что тебе приснилось, будто ты сбежал и оказался у двери запущенного фермерского дома неизвестно где?
Нет, это был не сон, это был голос. Давайте повнимательнее. Этот голос вернул меня к тому моменту, когда я пустился в бега после того, как умерла наша с Мартой дочурка, а вместе с нею умерла и наша совместная жизнь. Мне было все равно, куда бежать. На центральном автовокзале я вскочил в первый попавшийся автобус. В автобусе заснул, а когда проснулся, мы петляли по холмам западной Пенсильвании. Остановились часа в два-три ночи у маленького турагентства в каком-то городке, и я решил побродить по главной площади, но там все было закрыто — аптека, дешевый магазинчик, багетная мастерская, киношка. Одну сторону той площади полностью занимало здание суда в эдаком романском стиле. На квадрате жухлой бурой травы стоял черный с прозеленью памятник времен Гражданской войны — всадник на коне. Когда я вернулся к турагентству, автобуса уже не было. Так что я пешком вышел из города, пересек железнодорожные пути, двинулся мимо каких-то складов и примерно через милю-две, когда уже начало светать, наткнулся на эту запущенную, неухоженную ферму. Мне хотелось есть. Я вошел во двор. Не найдя никаких признаков жизни, обогнул дом сзади и оказался у двери, затянутой сеткой от насекомых. А внутри сидели эти двое, которых я выдумал, а может, мне только показалось, что выдумал, — дитя и старушка. И старушка оказалась та самая, что заговорила со мной утром, пока я стоял со стаканчиком кофе и газетой в Вашингтоне и ждал, когда загорится зеленый.
То есть ты хочешь сказать, что сбежал и оказался где-то в Пенсильвании, у реальной двери какого-то полуразвалившегося дома, который до этого сам же выдумал?
Да нет, черт возьми. Я такого не говорил. Я действительно вскочил в автобус и ехал, как рассказал. Захолустье, неприглядная ферма. И когда я подошел к дому, там на кухне действительно сидели двое — пожилая женщина и девочка с фломастерами. Под потолком висела клейкая лента, вся черная от налипших мух. Так что все было очень даже по-настоящему. Разве что никто не просил меня починить дверь.
Вот как?
Это была моя инициатива. Я устал, проголодался. Мужского присутствия там не заметил. И решил предложить какую-нибудь помощь по хозяйству, чтобы мне взамен дали умыться и поесть. Не клянчить же подачку. Так что я улыбнулся и сказал: «Доброе утро. Я немного заплутал, но увидел, что вам не помешает подправить дверь, и подумал, что за чашку кофе смогу ее починить».
Действительно, я заметил, что дверь плотно не закрывается, так как верхняя петля плохо прикручена к дверному косяку, да и сетка провисла. От мух она не спасала, потому-то к потолку и подвесили эту клейкую ленту-ловушку. Так что, как видите, меня подталкивали не какие-то сверхъестественные силы. Я поехал на автобусе, увидел эту ферму и ее обитательниц, а потом они выпали у меня из памяти — вплоть до того самого утра в Вашингтоне, когда я стоял у перехода в ожидании зеленого света и услышал…
Ты тогда работал в Вашингтоне?
…Да, правительственным консультантом, хотя не имею права разглашать, чем занимался… и я услышал старческий голос, который произнес, в общих чертах, то же самое, что я теперь услышал на ферме. Только в хозяйских устах эти слова прозвучали осуждающе — как будто я позволил старухе заглянуть в мое убогое существование, и в итоге она сказала: «Чем так стоять, может, хоть раз сделаешь что-нибудь путное — починишь дверь?» В вашем клиническом справочнике есть термин для такого явления?
Есть. Но я не уверен, что речь идет о том же самом явлении.
У нас, кстати, тоже есть справочник. Ваша область — это сознание, а моя — мозг. Сойдут ли они с мест?[2] Что было самым существенным в той поездке: я дошел до такого состояния, когда мне стало казаться, будто любое мое действие навредит кому-нибудь из дорогих мне людей. Вы представляете, каково это, господин Психоаналитик, расположившийся в своем эргономическом кресле? Я не мог придумать, как избежать катастрофы, но знал, что за любым моим действием неизбежно последует нечто жуткое. Вот я и вскочил в тот автобус, чтобы просто сбежать — мне уже было все равно. Я хотел умерить свою жизнь, вести бездумное рутинное существование. Не очень-то мне это удалось. Что стало предельно ясно после его слов.
Чьих слов?
Солидного мужа Марты.
Переступив через порог, Эндрю увидел, как солидный муж Марты надевает пальто и шляпу, а Марта поднимается на второй этаж с малышкой на руках, снимая с нее капюшон и расстегивая комбинезон. Эндрю отметил, какой у них просторный и благоустроенный дом, намного шикарнее того, где в супружестве жили они с Мартой. Даже в прихожей был настелен темный паркет. Боковым зрением Эндрю увидел слева уютную гостиную с мягкой мебелью и разожженным камином, а на стене, над каминной полкой, портрет мужчины: судя по всему, русского царя, в длинном облачении, с православным нагрудным крестом и в короне, напоминавшей расшитую шапку. Справа был уставленный книгами кабинет с принадлежавшим Марте черным роялем марки «Стейнвей». Лестницу с темно-красной ковровой дорожкой, закрепленной у основания ступеней латунными прутьями, элегантно оттеняли перила красного дерева, за которые Марта, правда, не держалась, поскольку несла на руках ребенка. Марта была в слаксах. Эндрю заметил, что она сохранила фигуру, и поймал себя на том, что изучает, чего с ним давно не бывало, форму и упругость женских ягодиц. Солидный муж Марты уже стоял в пальто с покатыми плечами, воротником-шалью и рукавами раструбом. Никто такие больше не носил. Шапка, немнущаяся, в спортивном стиле, была слишком маленькой для его головы.
Не поворачивая головы, Марта сказала: «Иди с ним, Эндрю», — тем же тихим повелительным голосом, каким разговаривала в пору их супружества.
Эндрю побежал вперед и распахнул пассажирскую дверцу своей машины. Он почувствовал прилив благодарности, когда солидный муж Марты втиснулся на сиденье. И они поехали в его излюбленный бар. Солидный муж Марты без слов направлял Эндрю, на перекрестках указывая налево или направо, а по прибытии кряхтя ткнул пальцем в парковочное место. Бар находился в торговом центре. Эндрю ждал разговора, какого-нибудь понимания — в конце концов, у них был общий опыт жизни с одной женой, — но даже когда они со своими высокими хрустальными бокалами сели за стойку и Эндрю ожидал начала беседы, солидный муж Марты, как и прежде, помалкивал. Так что Эндрю произнес нечто в таком духе: