Мозг стоимостью в миллиард долларов

Дейтон Лен

— В таком случае тут море давно должно порозоветь. Вы знаете, каким словом называют неудачников?

— Проигравшие.

— Хорошее слово. Так вот, значит, это земля проигравших. Обреченность висит над ней, как ядовитый газ. Вы не имеете представления, какие ужасы тут творились. Латыши были сущими фашистами, которые в жестокости превосходили даже немцев. В Бикерниекском лесу они убили сорок пять тысяч мирных жителей. В Дрейлини, в пяти километрах к востоку отсюда, — еще тринадцать тысяч. В Румбуле лежит тридцать восемь тысяч человек...

Пока Сток говорил, я увидел, что в

дверях появилась знакомая фигура. Верхнюю одежду гость оставил внизу, и на нем был дешевый пиджак латвийского производства с широкими обшлагами брюк по моде Севил Роу. Он устроился в дальнем конце зала, и теперь я лишь мельком видел его меж танцующих, но я не сомневался, что там сидел Ральф Пайк собственной персоной. — ...стариков, беременных и больных, — продолжал говорить Сток. — Они убивали всех без разбору, а многих подвергали длительным мучениям. Немцам так пришлись ко двору эти старательные убийцы, что они избрали Ригу сборным пунктом для всех, кого обрекали на смерть. Сюда шли составы с людьми из Германии, Голландии, Чехословакии, Австрии, Франции словом, со всей Европы, потому что латышские эсэсовцы в умении убивать дали фору всем остальным...

Ральф Пайк внезапно увидел меня. Он не подал виду, но торопливо выпил рюмку одним глотком.

— ...и у нас есть досье на сотни таких латышей. Военные преступники из их среды ныне живут в Канаде, Америке, Новой Зеландии и по всему миру. Вы можете подумать, что люди, виновные в таких ужасных преступлениях, будут сидеть тихо и незаметно, вознося хвалы небу, что избежали справедливого суда, — но нет. Ваш приятель, что сидит тут, относится как раз к таким лицам: военный преступник, на совести которого столько убитых детей, что они даже не беспокоят его совесть. Он думает, что его преступления забыты, но у нас не такая короткая память.

Ральф Пайк застыл в странном оцепенении. Я продолжал наблюдать за ним лишь в промежутки меж танцующими парами. Откинувшись на спинку стула, он, чуть поворачивая голову, присматривался к залу. За два столика слева от него сидел тот самый симпатичный майор, который только что стал отцом. — Вам и в голову не придет, что у него такое прошлое, — сказал Сток. — Он такой респектабельный, просто воплощение буржуазности. — Пайк посмотрел на меня и на спину Стока, обтянутую кителем. — Наверное прикидывает, не покончить ли жизнь самоубийством.

— Неужто? — удивился я.

— Не беспокойтесь, на это не пойдет. Такие люди, как он, стараются не проигрывать. Они умеют выживать, эти профессиональные живчики. Даже с петлей на шее он постарается пустить в вас отравленную стрелу.

Танцующие стали расходиться, и мы с Пайком уставились друг на друга. Он держал бокал с вином, натужно глотая его. Музыка представляла собой переложение мелодии Виктора Герберта «Шепчут деревья под ласковым летним ветром».

— Предупредите его, — предложил Сток. — Предупредите своего приятеля, что он в опасности. У вас должен быть обговоренный сигнал, и я хочу увидеть его в действии.

— Что вы такое несете?

— Очень хорошо, — восхищенно произнес Сток. Теперь Пайк заметил майора Ногина. Сток подозвал официантку: — Повторите портвейн.

— Если вы собираетесь арестовать его, — сказал я, — приступайте к делу. Не надо играть в кошки-мышки. Это садизм.

— Он убил более двухсот человек. Шестеро моих ребят попали в плен в 1945 году, и он лично пытал их. — У Стока окаменело лицо, и теперь он был не похож на самого себя — точно так же, как самая доподлинная восковая фигура не похожа на человека, которого она изображает. — А теперь ответьте на мой вопрос. — Губы Стока свела судорога ненависти, и он с трудом вытолкнул эти слова: — Вы считаете, он должен обрести свободу?

— Кажется, вы забыли, что я сам под арестом?

Он покачал головой.

— Вы ранены, но не арестованы.

— Разбирайтесь сами.

— Я могу подойти к нему и убить его. Очень медленно. — Сток явно терял самообладание. — Очень медленно, как он убивал других.

Майор Ногин выжидающе смотрел на нас, а Ральф Пайк не мог оторвать глаз от майора. Он понимал, что тот только ждет сигнала Стока.

— Вам бы лучше взять себя в руки, — посоветовал я. — Майор Ногин ждет приказа.

Музыка продолжала играть.

Мягко звезды сияют во тьме,

Розы в цвету и густой аромат,

Птицы уснули, и снится им любовь.

Пайк заговорил с официанткой, с силой схватив ее за кисть. Невозможно было не видеть, каким он обуян ужасом. Официантка высвободила руку и отпрянула от него. Ральф Пайк распространял вокруг себя атмосферу обреченности, а в такой стране, как Латвия, она тут же бросается всем в глаза. Я подумал, есть ли у Пайка латинское изречение на такой случай; может быть, bis peccare in bello non licet — на войне не позволено ошибаться дважды.

— Вы с полной серьезностью и искренностью хотите внушить мне, что такого человека следует отпустить? Теперь я жду от вас правды.

— Что такое правда, кроме набора всеобщих заблуждений? — пожал я плечами.

Над столом протянулась огромная лапа Стока и сгребла меня за грудки.

— Пуля в лоб — слишком мало для него!

Музыка выводила «В твоих объятиях все беды отступают».

— У вас есть своя точка зрения, и изложили вы ее убедительно, — отбросил я его руку. — Вы организовали все так, чтобы меня видели рядом с вами в общественном месте, где арестовали этого человека. Теперь вы меня отпустите: в конечном итоге вы хотите создать впечатление, что я купил себе свободу за его счет. Моя организация спишет меня как ненадежного человека. — Я прижал к груди ноющую руку. Она распухла как боксерская перчатка.

— Испугались? — спросил Сток, но на этот раз в его голосе не было злости. Может, он мне даже сочувствовал.

— Я так перепуган, что не отвечаю за свои действия, но в конечном итоге рефлексы несут в себе истину, коль скоро речь идет о слепой ненависти. — И с этими словами я махнул майору Ногину и стал свидетелем ареста Ральфа Пайка.

И незаметно день придет,

Нежно прижмусь к твоей груди,

Целуй меня, целуй меня снова.