Можайский — 4: Чулицкий и другие
Шрифт:
«Я пил. И вдруг услышал покашливание…»
— Покашливание?
«Да, у себя за спиной».
— И?
«Бутылку я сразу уронил. Волосы на моей голове тоже сразу встали дыбом…»
— Вас так напугало простое покашливание?
«О, нет, господин Чулицкий! — Некрасов горько усмехнулся. — Совсем не простое! Видите ли, я сразу его узнал!»
— Ну! — я уже понял.
«Так покашливал мой дядя, когда, почему-то оказавшись у меня за спиной, желал привлечь мое внимание!»
— Дальше!
«Я медленно обернулся. Дядя стоял передо
— Мертвый!
«Разумеется».
— В виде призрака?
«Да».
— То есть, не просто мертвый, не просто в виде призрака и даже не просто дядя, а то… гм… существо, которое вы якобы опознали в морге Обуховской больницы?»
«Именно».
— Вот в том самом виде?
«В том самом».
— Ага… ну, и?
Плечи Некрасова дернулись:
«Он стоял передо мной — ужасный, страшный, нечеловеческий, но в то же самое время — какой-то спокойный и даже немного насмешливый…»
— Насмешливый?
«Да».
— Подождите… — в моей голове промелькнула какая-то мысль, но я не успел за нее ухватиться. — А как вы поняли, что он — смеется?
«Не смеется, а просто… ну, просто насмешливый».
— Безмолвный?
«Да. Как человек, который молчит, но по виду которого ясно, что он над вами насмехается».
— Гм… Хорошо. А дальше?
«Он заговорил».
— Ах, даже вот как! Заговорил!
«Заговорил».
— Губы его шевелились, речь исходила от него?
Некрасов вскинул на меня удивленный взгляд:
«Что вы этим хотите сказать?» — спросил он, глядя на меня со смешанным чувством недоверия и прозрения.
— Посмотрите на меня. — Я пальцем показал на свой рот. — Даже если вы сейчас заткнете уши, вы, подобно глухому, все равно будете точно знать, говорю я или молчу. Более того: вы сможете читать по моим губам — при известной сноровке, конечно, но, полагаю, смысл вам ясен. Существуют, понятно, всякого рода «чревовещатели», но их искусство — фокус, работа, требующая долгих упражнений. Ваш дядя занимался чревовещанием?
«Никогда!»
— Ну: так шевелил он губами или нет? Вспоминайте!
Вспоминать Некрасову не пришлось — ответил он сразу:
«Конечно же, нет! Ведь это был призрак — существо нематериальное! Зачем ему шевелить губами?»
Я усмехнулся:
— Говоря иначе, вы верите в голоса?
«Ну…»
— Вам кажется абсурдным, чтобы призрак должен был шевелить губами, но вы не считаете абсурдом саму возможность разговора с чем-то бестелесным, лишенным всяких естественных приспособлений для произнесения слов — вроде того же речевого аппарата?
«Я…»
— Вы можете встать со стула?
«Зачем?»
— Давайте пройдем на кухню!
«Зачем?!»
Испуг вновь со всей очевидностью охватил Некрасова, но я продолжал настаивать:
— Поднимайтесь, Борис Семенович, поднимайтесь! Это для вашей же пользы!
Он — уже не сдерживаясь — прильнул к бутылке и, как и первую, осушил ее в несколько глотков. Отбросил бутылку в сторону и неуверенно
— Если нужно, обопритесь об меня.
Некрасов мотнул головой:
«Не нужно… ступайте по коридору прямо».
— А вы не пойдете вперед? Не укажете мне дорогу?
Мне стало смешно. Смех проявился и в моем голосе, и это сильно задело Бориса Семеновича. Он едва снова не уселся на стул, но я его удержал, направив к выходу из гостиной. Борис Семенович обернулся на меня и строго — насколько это было возможно в его положении — произнес:
«Грешно смеяться над больным человеком!»
Где-то я уже слышал нечто подобное и поэтому чуть не прыснул уже откровенно:
— Бог с вами, Борис Семенович! — я постарался изгнать смешинки из голоса. — Я не смеюсь. А если и смеюсь, то не над вами. Что до вас, то вас мне попросту жаль!
«Жаль?» — несчастный явно тянул время, боясь выйти в коридор и отправиться в кухню.
Не желая показаться Некрасову совсем уж бесчеловечным, я, не поторапливая его, пояснил:
— Да, именно жаль. Вы половину года провели взаперти. Вас травили сивухой. Но прежде — вас напугали до полусмерти. Как именно получилось вас запугать, мы и постараемся разобраться. Но уже сейчас, дорогой вы мой, я могу заявить вам совершенно ответственно: никаких призраков вы не видели и, разумеется, ни с какими призраками не беседовали!
«Вы полагаете?»
— Уверен в этом! Никогда еще — слышите? — никогда полиции не доводилось сталкиваться с потусторонними силами. Ни разу за всю историю сыска — что нашего, отечественного, что иноземного — ни мы, ни наши зарубежные коллеги не мерялись силами с нечистью и всякого рода исчадиями. А это кое о чем говорит!
«Угу, — буркнул Некрасов. — Например, о том, что всё когда-нибудь происходит впервые!»
— Нет. — Я взял Некрасова под локоть и мягко, но настойчиво начал выводить его из гостиной. — Это говорит только о том, что если и существуют какие-то потусторонние силы, то в нашу — криминальную я имею в виду — жизнь они не вмешиваются. Негодяев всякого рода и всякого рода преступников хватает и среди живых людей. Порождениям ада незачем себя проявлять, если считать единственной целью дьявола — гибель человеческих душ. Мы сами успешно справляемся с этим. Мы сами создаем соблазны и сами становимся на скользкий путь… Ну, идем?
И мы двинулись.
Шли мы медленно, квартира была немаленькой, коридор в темноте казался бесконечным, но более всего наш шаг замедляли всякие — самые неожиданные — препятствия, на которые мы то и дело натыкались. Однажды, например, мы оба едва не грохнулись, когда я, не поняв побудительную причину внезапно шагнувшего в сторону Некрасова, заставил его вернуться на прежний путь и сам шагнул туда же. В следующий миг послышались треск и скрежет, Некрасов начал валиться вперед, я, тоже вдруг запутавшись в чем-то ногами и едва на них удержавшись, едва удержал от падения и себя самого, и моего спутника.