Можайский — 4: Чулицкий и другие
Шрифт:
— Когда в покойницкой вам показали тело, — пустился в пояснения я, — не менее страшное, такое же изуродованное, практически нечеловеческое, вы же не приняли его за призрачную субстанцию?
«Нет, конечно!»
— А почему?
«Но…»
Некрасов — по лицу его было видно — возмутился вопросом, но его возмущение тут же сошло на нет. Борис Семенович задумался.
«А ведь и правда: почему?» — сам себя спросил он и добавил, обращаясь уже ко мне: «Невозможно спутать нечто физическое с бестелесным. Но вы правы, задавая вопрос, какими отличительными признаками обладают то и другое…»
—
«Явившийся мне призрак был прозрачным. Я отчетливо видел сквозь него плиту, стоявшие на ней кастрюли… Кроме того, он как бы колебался… нет, не так: струился! Да: создавалось впечатление чего-то струившегося — света, пыли в нем… знаете, как в яркий солнечный день, когда столб света падает наискось в сумрачное помещение… как бы это еще сказать…»
— Не нужно, я вас понял.
Я действительно понял и тут же привел более, как мне показалось, удачное сравнение:
— Он напоминал… картинку синематографа!
«Верно!» — воскликнул Некрасов и схватился за голову. — «Но нет, подождите! Он был цветным [22] !»
— Это, конечно, важная поправка, — признал я. — Без цвета эффект не был бы столь реалистичным. А все же…
«Но звук [23] !»
— Со звуком, полагаю, мы разберемся прямо сейчас. — Я осмотрелся по сторонам и почти тотчас нашел то, что искал. — Что это? — спросил я, подходя к низкой неприметной дверце. — Ход на черную лестницу?
22
22 Во время описываемых событий короткометражные цветные фильмы уже существовали, но были чрезвычайно редки из-за сложности производства: кадры раскрашивались вручную. Только к десятым годам 20-го столетия появились аппараты цветной киносъемки, обладавшие, впрочем, очень существенным недостатком: в них «смешивались» не три основных цвета, как при фотографировании через фильтры, а только два, что делало цветное изображение совсем уж неестественным.
23
23 Первые кинофильмы со звуком появились только в двадцатых годах двадцатого столетия.
«Да».
Со стороны кухни на двери не было никаких запоров, хотя когда-то они имелись: на дереве все еще отчетливо виднелись следы отверстий под шпингалет и след от самого шпингалета. Но кем-то эта нехитрая, однако вполне надежная разновидность замка была снята и брошена тут же — без особой утайки, хотя и не так, чтобы она сразу кидалась в глаза.
Я распахнул дверь и, пригнувшись, выглянул на лестницу. Там царил абсолютный мрак.
— Да что же это! — пробормотал я и вновь разогнулся. — Эй! Сюда! Фонарь у кого-нибудь имеется?!
На зов явились оба надзирателя. Один из них держал фонарик на цинк-карбоновой батарее: впервые такими обзавелась полиция Нью-Йорка, а где-то с год назад они появились и у нас.
Я выхватил фонарик из руки надзирателя.
— Вот теперь — посмотрим!
Направленный в дверной проем, луч света выхватил из
— Эх, Кузьма, Кузьма… совсем распустился!
Вообще, как вы понимаете, то, что черная лестница была немыта, причем — из всего это следовало — довольно давно, лучше, чем что бы то ни было другое, свидетельствовало о постепенном упадке дома, оставшегося без ближнего хозяйского присмотра. Дом и поначалу-то не был дорогим, но хотя бы относился к категории респектабельных, для чистой — в основном — публики. А теперь он, ступень за ступенью, медленно, но неуклонно скатывался все ниже и ниже, постепенно превращаясь в тень самого себя.
— Дела! Но так даже лучше…
«Что, что там?» — послышался за моей спиной голос Некрасова, который никак не мог протиснуться мимо меня в узкую дверь.
Я отодвинулся:
— Смотрите!
Некрасов посмотрел.
«Вы думаете…»
— Да. Вот здесь стоял тот, кто озвучивал вашего призрака. Никаких сомнений. Он ведь — призрак этот — не однажды являлся вам?
«Нет. Я видел его практически каждую ночь».
— Вот потому-то здесь столько грязи… Но постойте-ка: что это?
Мое внимание привлекла странного вида медная трубка, которую никто из нас сразу не заметил. Довольно длинная, она была стоймя прислонена к стене и в луч света попала только тогда, когда я поводил фонариком из стороны в сторону. Оба конца ее расширялись в раструбы, причем один из них был побольше, а другой поменьше. Часть трубки казалась отполированной до розового блеска: словно именно за нее постоянно держались. Другая часть покрылась пленочной закисью.
— Где-то я уже видел нечто подобное, — сказал я и, выбравшись на площадку, взял трубку в руки. — Ну, конечно! Прикройте дверь и слушайте…
Некрасов, остававшийся в квартире, выполнил мое указание, и тогда я, присев на корточки и одним из раструбов приложив трубку к губам, несколько раз покашлял.
Дверь немедленно отворилась снова. Согнувшись пополам, в проеме стоял ошарашенный Борис Семенович.
— Ну как: похоже?
«Невероятно!»
— Очень хорошо. Но давайте уточним…
Я сам себя перебил: кряхтя и поругиваясь, я, не забыв и трубку, вернулся в кухню.
«Что уточним? Что?» — нетерпеливо переспрашивал Борис Семенович, давая мне дорогу.
— Один буквально момент… Я понимаю, что в первый раз на кухню вас выгнала жажда. Но потом-то вы зачем сюда по ночам ходили?
«Призрак заставлял».
— Как так?
«Он появлялся в гостиной и манил за собой».
— Молча?
«Боже мой!» — Некрасов, уже и сам вполне понимая, жертвой какого обмана он стал, расстроился окончательно. Страха в нем больше не было ни на грош.
— Значит, молча?
«Да! Как же я раньше не сообразил? В гостиной он ни разу не издал ни звука!»