Можайский — 5: Кирилов и другие
Шрифт:
— С пожарными! Замешанными!
— А… — протянул тогда Митрофан Андреевич и слегка покраснел. — Так что тут говорить? Ведь и так всё ясно…
Но я настаивал:
— Нет уж, Митрофан Андреевич: а то еще будут ко мне претензии — когда в печать всё это пойдет! — я еще раз взмахнул блокнотом, показывая, что имею в виду.
Полковник насупился:
— Я вообще не вижу необходимости в публикации!
— С час назад вы были иного мнения!
— То было час назад!
— Ну же, Митрофан Андреевич! — решил подольститься я. — Вы такой прекрасный рассказчик! Не чета…
Я покосился, а затем и кивнул на них, в сторону Саевича, Чулицкого и поручика.
— … иным! Прошу вас!
Митрофан Андреевич вздохнул и сдался:
— Черт с вами, Сушкин! Записывайте!
Я приготовился писать.
— Когда
Анастасия проводила меня из гостиной и выпустила из квартиры.
Спустившись коляске и сев в нее, я крепко задумался: что было делать дальше?
С одной стороны, вроде бы всё было ясно: следовало вернуться к себе и, взяв эскорт из надежных людей, отправиться в части — задерживать подобных Бочарову негодяев. Можно было поступить и так: чтобы всё шло законным порядком, известить судебного следователя и переложить тяжелую ответственность за аресты на его плечи. Я, господа, не мог оправиться от нанесенного мне в спину удара: не мог, не желал смириться с мыслью, что столько времени за моей спиной действовала самая настоящая шайка разбойников, состоявшая из людей, которым я всецело доверял и для которых столько старался делать! Именно поэтому я и рассматривал малодушно идею свалить с себя обязанность действовать самостоятельно. Но при этом меня так раздирало желание посмотреть всем этим мерзавцам в глаза, так мучила надежда увидеть в них хоть что-то похожее на раскаяние, на осознание всей меры совершенной ими подлости, что это соображение мешало взять и отмахнуться от дальнейшего участия в деле!
С другой стороны, не только мучительное осознание моей слепоты, но и нежелание предавать случившееся широкой огласке заставляли меня усомниться в разумности обоих, казавшихся вполне очевидными, вариантов дальнейших действий. Что так, что эдак в ситуацию оказалось бы посвящено слишком много людей, и даже то соображение, что посвященных и так уже хватало…
— Не смотрите на меня так!
Митрофан Андреевич, только что косившийся на Чулицкого, отвел взгляд.
— …не могло меня вполне утешить. Скорее, наоборот: злило еще больше, отзываясь на сердце щемящей тоской.
Сидевший на козлах чин, потеряв, очевидно, терпение, обернулся ко мне и настойчиво поинтересовался:
«Куда теперь, вашвысбродь?»
— На Гончарную [74] ! — решился я.
Мы покатили.
Как видите, я все-таки решил действовать сам, но и сопровождающих брать не стал. А на Гончарную отправился прежде всего потому, что именно там я надеялся найти Проскурина.
Дорогой я много чего еще передумал, но рассказывать об этом не стану: слишком уж личное… вы меня поняли, Сушкин?
74
74 Очевидно, на Гончарную, 6, где размещалась Александро-Невская пожарная часть.
— Конечно, конечно, Митрофан Андреевич! — немедленно, перестав записывать, отозвался я.
— Смотрите!
— Не о чем беспокоиться!
— Ну, хорошо… Приехал я, значит, на Гончарную, а там… ничего. То есть всё, разумеется, в порядке: люди на местах, готовность к тревогам полная: любо-дорого посмотреть! Да и выведенные во двор резервные [75] радовали глаз: все-таки что бы и кто бы ни говорил о ротмистре, но командир он дельный [76] ! Однако того, ради которого я и явился, не было: его уже и след простыл!
75
75 По смыслу текста речь идет уже не о пожарных, а о чинах или учащихся полицейского Резерва. Резерв находился в доме по Невскому, 91, и имел общий с Ал. — Невской пожарной частью двор.
76
76 Владислав Францевич Галле (1865 —?). Во время описываемых событий — исполняющий должность начальника полицейского Резерва.
Расспросы ни к чему не привели: никто не видел Проскурина уже больше суток. Я понял: негодяя предупредили, и он попросту скрылся.
Дальше нужно было ехать в какую-нибудь другую часть, но… я тут же сообразил: если преступная система оповещения налажена, нет никакой гарантии, что я, катаясь из части в часть, не буду всякий раз являться к опустевшему гнездышку! Пришлось поэтому отставить уязвленную гордость и сесть на телефон.
За несколько минут я оповестил следователей всех нужных участков, а сам — в качестве собственной цели — выбрал Казанскую часть, располагавшуюся ближе всех к моей собственной канцелярии. Там, — решил я, — мне будет проще — при необходимости — поддерживать связь и принимать решения по обстоятельствам.
Однако, несмотря на принятые мной предосторожности, на Офицерской [77] меня поджидал такой же сюрприз, как и на Гончарной: подозреваемый успел скрыться. Я метнулся было к Михаилу Фроловичу, но ни вас, Михаил Фролович, ни вас, Сергей Ильич, на месте не было.
Впрочем, как выяснилось чуть позже, этот — из Казанской — негодяй далеко не ушел. Уж не знаю, почему, но его об опасности оповестили буквально за несколько минут до моего появления, и он, голубчик, попался по поднятой тревоге буквально на соседней улице: его взял городовой, немедленно свистками вызвавший подкрепление, так как задержанный им малый оказался настоящим бугаем и полез в отчаянную драку.
77
77 Тот же адрес (Офицерская, 28, ныне — Декабристов), что и здание Казанской полицейской части и Сыскной полиции.
Примерно то же — об этом мне, один за другим, сообщили следователи — приключилось и во всех других частях. Облава, едва не провалившаяся, увенчалась полным успехом, и уже через час или около того я смотрел на сгрудившихся передо мной восемнадцать отпетых мерзавцев [78] !
Зрелище, доложу я вам, господа, было и страшным и жалким одновременно! Каждый из этих восемнадцати был старым, проверенным, казалось бы, служащим. На груди у каждого красовались честно заслуженные медали. Лица каждого отражали годы напряженной жизни в борьбе с самой ужасной из стихий. Но все они стояли передо мной с потупленными взорами, омертвелые, бледные… иные были растерзаны в схватках с полицией, у двух или трех кровоточили губы и наливались здоровенные синяки.
78
78 С постоянными резервами пожарных частей было двадцать, но Проскурин из Александро-Невской успел сбежать (его, как мы помним, позже доставили в Петербург мертвым), а часть по Дворцовому ведомству оказалась, по-видимому, незатронутой.
— Что ж вы, б. р… — только и смог проговорить я, сам себя оборвав на слове «братцы».
Они молчали.
И тогда на меня нахлынула ярость: подобная той, какая уже охватывала меня сегодня — поручик и Сергей Ильич тому свидетели.
Я бросился в самую их толпу и, расталкивая их, расшвыривая, принялся сдирать с их мундиров медали. Я ждал сопротивления, но… его не было. Я словно бы оказался в окружении кукол — больших, искусно сделанных, но напрочь лишенных жизни и потому валившихся в стороны без всякой отдачи!