Можайский — 7: Завершение
Шрифт:
На какое-то мгновение Владимир Львович отвернулся. По его лицу — Гесс этого видеть не мог — пробежало выражение смущения и даже сожаления. Анутин пробормотал что-то неразборчивое, но что — также осталось неизвестным.
— Хорошо, извольте! — Владимир Львович снова сидел лицом к лицу с Гессом. — Помощник чиновника из него был никудышный, а вот художник из него получился отменный. В короткое время он снискал общую нашу — офицеров — любовь. И не портретами какими-то — не подумайте! — хотя и портретов он нарисовал целую кучу, а поразительными, я бы сказал — невероятно жизненными зарисовками из жизни полка. Чего только не было в его альбоме!
Владимир Львович запнулся, подыскивая слово.
— В летопись? — подсказал Гесс.
— Вот, точно! — подхватил Владимир Львович. — В этакую рисованную летопись. За первым альбомом последовал второй, за вторым третьим… Вечерами мы рассматривали за день появившиеся зарисовки и то умирали от смеха, то наполнялись гордостью! И за себя, и за полк, и за нашего — так странно, но так на счастье обретенного — собственного художника! Младшие чины тоже обожали Сёму…
— Сёму!
— Ну, да: Семёна…
— Дальше!
— Сёма носился с ними без всякого зазнайства, общался как с равными, помогал чем мог, а многим и письма домой с картинками делал! Вот это — письма с картинками — пользовалось особенным спросом. Можно сказать, к Семёну очередь за ними стояла, и он никому не отказывал. Мне доводилось встречать миллионерских сынков, но таких — никогда! Мало-помалу, прояснилась и вся история: с его назначением и прочим. А с ясностью пришло и сочувствие. Оказалось, что молодой человек состоял в конфронтации с собственным отцом, не желая участвовать в делах семейного предприятия. Он жаждал путешествий по миру, романтики италийского неба, сплина английского кирпича… в общем, мечтал о славе живописца, а выходило совсем иначе. Обозленный отец перестал давать ему деньги, а затем и вовсе услал подальше с глаз. И не в Венецию какую… — Владимир Львович вздохнул, метнув направо и налево взгляд, отразившийся в мраморе и зеркалах Флориана. — А в захолустье, где тогда стоял наш полк. Это — чего уж грехи таить — было жестоким решением, тем более что никакой прямой нужды в нем не было. Просто настоящее самодурство. Из этих… знаете… старообрядных. Есть такие застывшие во времени купчики: вроде бы всё при них — деньги, имущество, положение, но… как носили вышиванку под кафтаном да бороду лопатой, так и носят. Как если щи деревянной ложкой, так и едят.
Гесс, соглашаясь, кивнул.
— Отец Семёна оказался из таких. Он и помыслить не мог, чтобы его сын — плоть от его плоти — сделался каким-то мазилой, маляром. И никакие соображения на него не действовали. Позже мне стало известно, что к старому Якову даже из Академии — художеств, нашей, столичной — приходили: просили не юродствовать, отдать им сына, а буде он сам содержать его не захочет, так они стипендию ему определят… да куда там! Собственно, после этого визита, Яков и услал Семёна подальше.
— Ужасно…
— Да, ужасно.
Глаза Гесса вспыхнули новым огоньком:
— Но, судя по вашему рассказу, Се… Семён Яковлевич ничуть не обозлился?
Владимир Львович покусал в сомнении губы, а потом махнул рукой:
— Ну, как не обозлился? Обозлился, конечно. Да и кто бы на его месте не обозлился?
— Но ведь вы только что нарисовали такую благостную картину его существования в полку…
Новый взмах:
— А товарищи-то тут причем? Против нас-то Сёма ничего не имел. Напротив: мы ему семью заменили!
— А в целом?
— А в
— Ну, хорошо… а дальше?
— А дальше грянул гром!
Гесс не понял:
— Какой еще гром?
— Известно какой, — усмехнулся Владимир Львович, — орудийный!
— Вы хотите сказать…
— Да. Наш полк перевели на рубежи. А там уже неспокойно было. Привольная — а какая неволя в средней полосе? — жизнь закончилась. Начались суровые будни. Бывало, что и с ружейными выстрелами: нет-нет, да постреливали…
— А пушки?
— Дошло и до пушек.
— И Семён…
— Семён и тут проявил себя удивительным образом. Солдат из него оказался примерно такой же, как и чиновник — никудышный то бишь, зато… Вы бы видели этого безумца! Ни в сказке сказать, ни пером описать! Чистый Пушкин! Сядет на барабан — справа стреляют, слева стреляют, сзади наши давят, спереди — враг — и рисует, рисует, рисует… Пули — вжик, вжик: то фуражку с головы собьют, то карандаш прямо в пальцах на щепы разделают… Однажды картечь легла почти у его ног: его всего песком посекло — неделю потом ранки от гноя чистили… И хоть бы что! Как заколдованный! Ну и, конечно, пример такого бесстрашия очень на всех положительно действовал, хотя, признаюсь, смотреть на всё это было не очень-то и приятно. Сердце не столько радовалось, сколько в пятки то и дело проваливалось. А от страха за сумасшедшего даже подташнивало! Тем не менее, свою работу — добровольно, заметьте, им на себя взятую — Сёма выполнил на высшую отметку. Может, вы тоже помните рисунки, заполонившие наши газеты, особенно после Кушки?
— Да, — признал Гесс, — помню. Правда, не как вчера, вы понимаете…
— Конечно, конечно, Вадим Арнольдович! — генерал улыбнулся. — Вы еще молоды, чтобы тесобытия и отчеты о них как вчера припоминать!
Гесс тоже улыбнулся.
— Так вот, рисунки эти — все с натуры были сделаны. И все — собственным нашего полка художником! Пусть и самозваным в каком-то смысле.
— И что же, — спросил Гесс, — даже такое признание не смягчило отца Семёна Яковлевича?
— Какое там — смягчило! — лицо Владимира Львовича исказилось гримасой. — Наоборот: совсем обозлило. До бешенства, до каления!
— Откуда вы знаете?
Вопрос прозвучал грубо, но Владимир Яковлевич кивнул:
— Понимаю ваше сомнение. Однако Сёма нам показал письмо.
— Какое письмо?
— Из дома, понятно!
— Ну да, верно… и в том письме?
— Столько в нем желчи было, что оторопь брала! Сёма чуть не плакал. Да ведь что же тут сделаешь: плачь – не плачь…
— Чем же кончилось дело?
— Известно чем: покинул нас Сёма! Вслед за письмом почти одновременно прибыли приказ по части и группа сопровождения. В приказе значилось увольнение, а группа… домашние это были, отец послал. Собрали они Сёму, погрузили на транспорт и были таковы!
Владимир Львович замолчал.
— С тех пор вы больше его не видели? — спросил тогда Гесс.
— Отчего же? Видел. — ответил Владимир Львович. — Но это уже — совсем другая история!
16.
— Расскажите! — попросил Гесс, взглянув на часы. — Всё интереснее и интереснее становится!
Владимир Львович тоже посмотрел на часы и нахмурился:
— Послушайте, — засуетился он, — а что же с театром? С ним-то что делать?