Можно все. Возраст вдохновения
Шрифт:
На уровне эмоций – снижается способность к ярким реакциям и глубоким чувствам. Общий эмоциональный фон, я бы сказала, блекнет и бледнеет. В данном случае речь идет, к сожалению, не о мудрости, приходящей с годами, – речь идет о специфическом равнодушии, усталости и склонности оберегать себя от сильных переживаний, которая оборачивается апатией: человека ничего не удивляет, ничего не радует, ничего не волнует. Яркие краски жизни сменяются даже не пастелью, а сепией, как на расплывчатых старинных дагерротипах.
Пресловутое пристрастие некоторых представителей старшего поколения к сериалам и ток-шоу вызвано в том числе и этим фактором – почти атрофированной способностью к эмоциональному сопереживанию. Такое искусственное «вздергивание» (резкие колебания чувств сериальных героев или
На уровне характера потеря сил выражается в нарастающей консервативности, ворчливости и брюзжании. Все новое воспринимается как враждебное: еще бы, ведь все это нужно узнать, осознать, применить, выучить правила игры, разобраться в деталях… Нет уж, проще отвергнуть сразу. «В наше время такого не было», «мы такими не были», «что они все бегают, и шумные такие, и прически ужасные, и одежда некрасивая, и мода какая-то неинтересная, то ли дело было у нас». Что уж говорить о постоянной констатации того, что что-то из нового вам недоступно, не получается, не выходит.
Необходимость затратить серьезные усилия для практически любого действия заранее вызывает сильнейшее раздражение. Его можно направить на себя, можно вовне, но суть от этого не меняется: человек практически постоянно пребывает в недовольном настроении и ожидании какой-нибудь неприятности или разочарования. Это глухое раздражение в какой-то момент становится привычным, распространяется на характер в целом и постоянно присутствует фоном даже в хорошие, казалось бы, моменты. Пресловутая постоянная старческая ворчливость родом именно из этих первых ростков – из обиженной досады на собственное постоянное «не могу».
Параграф 2.3
Едем с ярмарки
За примерами людей, испытывающих потерю сил в модели «дожития», далеко ходить не надо. Мы, например, постоянно видим их на экране телевизора: и реклама товаров для пожилых людей, о которой я говорила выше, и соответствующие возрастные герои фильмов и сериалов отечественного производства – все это является прекрасной иллюстрацией к отношению к потере сил в концепции «дожития».
Но откуда берутся эти обобщенные герои? Из реальной жизни. Это – образ, сформированный многими поколениями: бабушки и дедушки, с какого-то момента (обычно с момента выхода на пенсию) обреченные на жизнь на даче и уход за внуками как единственное приложение своей деятельности. Причем всем вокруг кажется, что такая жизнь ничуть не утомительна и представляет собой тот самый «заслуженный отдых», о котором так много говорят. Но, если вдуматься, дачные работы, хозяйство и хлопоты с маленькими детьми – занятия весьма непростые и ресурсозатратные. И при этом по самой своей специфике они еще и представляют собой настоящую «колею», зашоренный маршрут для бега белки в колесе, когда одно дело сменяется другим и оглянуться буквально нет возможности. И уж тот факт, что «заслуженный отдых» может быть временем для себя, а не доказыванием своей полезности, пригодности и двужильности, ни самому человеку, ни его окружению даже в голову не приходит! «Работа на воздухе», «работа с людьми» – что еще нужно пенсионеру? О чем еще ему мечтать? И даже если молодежь, заботясь о пожилых родителях, отправляет их на курорт, то нагружает заодно и внуками, как бесплатных нянек.
Человек возраста «дожития» с какого-то времени начинает воспринимать свое «не могу» с известным смирением, не обращая внимания на всяческие «тут кольнуло, там стрельнуло», и снижает планку требований и ожиданий как к себе, так и к реальности. Его спасением от отчаяния становится философия сокращения усилий и адаптации к постоянно сужающимся возможностям. Но ощущение безнадежности и увядания, которое охватывает его все больше и больше, лишает этот этап его жизни (который иногда продолжается
Я знаю немало людей, которые начинают готовиться к наступлению немощности еще в активном возрасте – например, делают ремонт с учетом грядущего неминуемого бессилия, размещают тут и там всяческие поручни, за которые можно будет ухватиться, чтобы встать, и предусматривают различные мелочи, которые когда-нибудь облегчат их положение. Я знаю людей, для которых диагностирование болезни, знакомой по родителям, бабушкам и прадедам, является маркером непоправимого перехода к старости, даже несмотря на то, что медицина давно уже шагнула вперед и позволяет поддерживать достойное качество жизни при многих недугах. Я знаю людей, которые безропотно заранее планируют отказ от каких-то потребностей и буквально одержимы страхом грядущей физической несостоятельности и зависимости. И все это – наследие и проявление концепции «дожития».
В традиционных обществах (я бы даже употребила выражение «патриархальных», если в слове «патриарх» выделить не мужскую, а статусную составляющую: глава рода, почтенный старейшина) наступление этого периода компенсируется выстроенной веками системой отношений: младшие берут на себя обслуживание старших, снимают с их плеч ставшие непосильными обязанности, принимают на себя их бытовое сопровождение. При этом речь не идет о низведении пожилого человека до положения утомительной бесполезной обузы – напротив, он окружен почетом и уважением. Он не должен изо всех сил доказывать, что «ты еще крепок, старик Розенбом», и отказ тела подчиняться не наполняет его таким ужасом бессилия. Старейшине, вождю или аксакалу нет нужды самому совершать какие-либо действия, требующие физических усилий, и наступление этого этапа его совершенно не тяготит – благодаря сохранению и даже приумножению морального превосходства и авторитета. Это «дожитие»? Да. Но, я бы сказала, это «дожитие» в его идеальной форме, если в данном случае вообще можно говорить об идеале. Такой подход разумен и ценен в обществе, ориентированном на старость и наделяющем старость безусловными достоинствами и «бонусами». Когда-то очень-очень давно наше общество тоже было таким – и отголоски этого мы можем сегодня найти в классической литературе – у Пушкина, Толстого и Бунина, и даже в литературе более позднего периода (вспомните всех этих лукавых, мудрых и безусловно уважаемых стариков у Шолохова, например).
Но с тех пор прошло немало лет, сменилась не одна формация, «смешались в кучу кони, люди», и мы получили очень специфическое общество, которое, может быть, и декларирует на словах какие-то обнадеживающие обещания, но на деле относится к теряющему силы человеку как к лузеру – проигравшему, сошедшему с дистанции. Такое общество придерживается концепции «дожития», но при этом оно утратило культ старости, и только надписи в общественном транспорте о необходимости уступить место пожилым людям выглядят теперь как наскальные рисунки древних племен (особенно если учесть, что они давно уже мало кого мотивируют действительно уступить место немощному пожилому человеку). «Акела промахнулся» – великая находка Киплинга, да есть ли вообще хоть что-то, чего он не учел и не отразил в своей «Книге джунглей»? Человек не смог сделать то, что еще вчера делал отлично, и его списывают со счетов. Нет, его не сталкивают со скалы и не относят умирать на вершину горы Нараяма – просто автоматически переводят в категорию бесполезных членов общества, непригодных уже ни к чему такому, что требует хоть каких-то физических усилий.
Для человека возраста «дожития» спасением от отчаяния становится философия сокращения усилий и адаптации к постоянно сужающимся возможностям.
Присловье «старый да малый» и расхожая сентиментальная формула слабости «дети и старики», безусловно, имеют под собой прочную объединяющую основу. В обществе модели «дожития» юный и пожилой человек действительно уравнены, так скажем, в правах. К ним относятся как к слабым, несмышленым, требующим заботы и руководства, потому что они действительно физически (а порой и интеллектуально) не в состоянии делать то, на что способен активный взрослый человек на пике своего развития и возможностей.