Мстислав
Шрифт:
На середине Десны повернул к берегу.
В город возвращался, придерживая коня. После купанья и без брони дышалось легко, ветерок ерошил неприкрытые волосы. Мстислав расстегнул ворот рубахи, потёр грудь. На какое-то время отступили тревоги и заботы. А сколько же их у князя черниговского! Уже здесь, в Чернигове, дошло до него известие, что с той поры, когда он, князь тмутараканский, окончательно разгромил хазар, с востока через реку Итиль, какую славяне Волгой именуют, начали перекочёвывать в степи к Дону кочевники, народ именем половцы. Кем будут они для земли Русской, не грозней ли печенегов? Не повернут ли половцы своих коней на Тмутаракань и устоит ли воевода Ян Усмошвец?
А как хотелось Мстиславу забрать в Чернигов Яна, но тмутараканцы упросили:
– Коль сам нас покидаешь, оставь хоть воеводу Усмошвеца!
Мстислав с ними согласился, лучшего посадника для Тмутаракани не сыскать, в ратном деле разумен и силой наделён. Теперь вот и касоги с тмутараканцами заодно, а их слову можно верить, они своей честью дорожат…
У городских ворот придержал коня. Долго смотрел на бревенчатые стены. Они обветшали и требовали ремонта. Мстислав решил по первому морозу готовить брёвна, чтоб по весне ставить новый острог, да чтоб пошире в поясе и повыше, с башнями и стрельницами. А ещё сказать тысяцкому, боярину Димитрию, пускай нарядит люд камень возить. Пора черниговскому детинцу из камня стоять.
При мысли о Димитрии усмехнулся. Боярыня его, Евпраксия, по молодости себя не слишком блюла. И как её судить, когда боярин неказист. Мстислав не забыл; когда ещё не женатым приходил в дом к Димитрию, то Евпраксия, встречая его, старалась коснуться князя своими пышными телесами. А от неё жаром полыхало, как от печи. Ну, поди, разве устоишь тут, когда кровь играла… Хвала Господу, женился, выдержал искус…
Проезжая мимо торговых рядов, подумал, что, когда начнут ставить новый острог, торг надобно вынести за городские стены, ближе к реке, где пристань. Тут же место и гостевым дворам, нечего иноземцам в остроге ютиться. Случается, заплывают в Чернигов купцы не только из Киева и Новгорода, но и из германских и варяжских стран, из Корсуни и даже из Царьграда. Черниговские купцы на посаде своей улицей живут. Они ведут торг всё больше пушниной, мёдом и воском. С весны грузят товар на ладьи и уплывают в заморские земли. Случается, не ворочаются в Чернигов годами, труден и опасен путь.
Подумал о гостях торговых и вспомнил тмутараканского купца Савву. Когда Мстислав покидал Тмутаракань, Савва сказал ему:
– Я, княже, непременно побываю в Чернигове.
Савва - друг Бажена, брата Добронравы. Как переживала она, когда в бою с хазарами Бажен погиб. Ведь он был для Добронравы и старшим братом, и отцом.
И снова мысли о Добронраве. Хорошей, верной женой она стала Мстиславу, вот только в главном не повезло им, одного сына родила Добронрава, да и тот хилый. Упаси Бог чему случиться, кому княжение достанется?
Мстислав прогнал непрошеную мысль. Ох как часто тревожит она его!
Вздохнул, прошептав имя сына:
– Евстафий, Евстафий, в кого же ты таким уродился? Мыслил, в деда пойдёшь, ан ошибся.
Встречный люд князю кланялся, черниговцы любили Мстислава, поборами народ не донимал, суд вершил по справедливости. Смердов не грабил, понимал: пахарями земля красна, они всех хлебом кормят…
К детинцу подъехал, когда в церкви уже шла служба, слаженно и красиво пел хор, и возвышался голос дьякона. Не успел Мстислав сойти с коня, как навстречу ему колобком катится боярин Димитрий, совсем седой, бородой до самых глаз оброс.
– Княже, из Киева гридин Василько заявился, к тебе служить Ярослав отпустил.
Радостно дрогнуло сердце Мстислава. Значит, не забыл его Василько, старый товарищ с детских лет. Это он, единственный из дружины Ярослава, кто не обнажил меч на Лиственном поле. Сказал Димитрию:
– Зови его к столу, на утреннюю трапезу.
Больше года не видел Василько князя. Тогда, после сечи на Лиственном поле, Мстислав послал его к Ярославу с просьбой, чтобы тот воротился в Киев и владел Киевской землёй, а он, Мстислав, будет владеть Черниговом.
За столом князь посадил Василька от себя по правую руку, был весел и всё выспрашивал, как здоровье брата и поздорову ли Ирина и дети. Потом вспомнил Петруню-городенца, и Василько рассказал Мстиславу, какой прекрасный Софийский собор возводят в Киеве, и всем ведает Петруня. На что князь заметил:
– Я поди, не забыл искусство городенца ещё по Тмутаракани. Когда закончит сооружать в Киеве, позовём в Чернигов.
В трапезную вошла Добронрава, улыбнулась Васильку. Он поднялся, отвесил ей поклон:
– Буди здрава, княгиня.
– Рады мы те, гридин. И я, и князь предовольны, что снова с нами.
Василько успел заметить выбившуюся из-под отороченной мехом шапочки прядь седых волос, подумал: «Видать, нелегко переносит Добронрава болезнь сына».
А вслух сказал:
– Как могу я, княгиня, забыть князя Мстислава и тя? Разве не вместе ходили на хазар, стерегли Тмутаракань? А с князем мы, княгинюшка, мальцами пироги с поварни таскали.
Мстислав рассмеялся:
– Было такое, было. Чать я не запамятовал, как тя стряпуха за волосы таскала. Думала, что ты меня на озорство подбиваешь. А ведь зачинщиком-то я был. И сколь я не убеждал её, она так и не поверила.
Отроки внесли деревянное блюдо с кусками жареного вепря, глиняные миски с кашей гречневой, рыбу отварную, приправленную разной зеленью, ендову с хмельным мёдом разлили по чашам. Василько невольно сравнил, как накрывали столы у киевского князя и здесь, в Чернигове. Там ели с серебряных и золотых подносов, и вся посуда была из серебра и золота, а у Мстислава, как ещё повелось в Тмутаракани, вся утварь - дерево и глина обожжённая. Даже ложки липовые. Что до Ярослава, то он ел золотыми ложками и вилками-двузубцами. Мстислав поднял чашу:
– За верность твою, Василько!
2
За столом Добронрава крепилась, но едва удалилась к себе, дала волю слезам. На людях она стойко переносила свою беду, но, оставаясь одна, не могла совладать с собой. Если бы она могла знать, что причинит столько горя Мстиславу, разве согласилась бы стать его женой? Почему она родила ему больного сына, почему? Нет, князь ни разу не упрекнул её, но оттого разве легче боль? Княжичу скоро четыре года, а он ни слова не говорит, голова большая, а тельцем мал и худосочен, на ногах едва стоит.