Мстислав
Шрифт:
Извилист путь катапана Клавдия. Опальный советник, ныне стратиг могущественной фемы, а кто ведает, что станет с ним завтра? Милость базилевса и гнев соседствуют. Разве судьба паракимомена Иоанна не пример этому? Клавдию вспомнился Георгий Цуло. Где он, доживает ли век в темнице константинопольской тюрьмы или увезён на остров Хиос, куда под надзор стражи ссылают опальных вельмож?
Катапан Клавдий снова вернулся к тайному письму базилевса. Писал Василий, чтоб катапан подарков не жалел и касогов на Русь навёл.
А Клавдию не хочется плыть к Редеде, но воля базилевса священна, и кто забудет это, того постигнет судьба Цуло и паракимомена Иоанна. Да и сам Клавдий понимает: власть империи сильна до тех пор, пока она умеет разделять своих недругов.
Упёршись в подлокотники кресла, катапан подхватился, забегал, мелко семеня, по просторному залу, потом остановился, потёр ладошки. Что же, он, Клавдий, отправится к Редеде, только изначально у касогов под видом негоцианта побывает верный катапану человек. Исподволь он должен выведать, какое недовольство таит Редедя на Мстислава, и если будет то возможно, поставить в известность касожского князя о приезде его, Клавдия.
В мастерской золотых дел мастера чадно и душно. Тускло горит жировая плошка, освещая его бледное лицо, мудрёный инвентарь, разложенный на верстаке, и золотые колты [125] . Колты лежат краем на наковальне, и мастер крохотным молоточком выбивает на них узор. Глаза его отрешены, губы шепчут одному ему понятные слова. Искусен труд золотых дел мастера, и не всякому дано познать его.
Вот он отложил молоточек, бросил колты в раствор жидкости, нагрел над плошкой и, вытащив, протёр мягкой бархоткой. Колты заиграли, заблестели.
125
Серьги.
Долго любовался старый мастер делом рук своих.
Сколько дорогих и прекрасных вещей видели стены этой мастерской. Самые знатные женщины Херсонеса знают к нему дорогу. Вот и за этими колтами поутру явится жена катапана Клавдия.
При мысли о катапане старый мастер подумал о русских купцах Савве и Давиде. Давно не приезжали они в Херсонес, а необходимость в том настала. Весть, что выведал он у жены катапана Клавдия, стоит многих драхм…
По теплу над всей Тмутараканью разносится густой запах рыбы. Её ловят с конца зимы, подлёдно, засаливают в огромных чанах, а весной развешивают низками. Не успеет та провянуть, как в чаны уже закладывается новый улов.
Янтарём отливают осетровые балыки, темнеют спинки тарани и рыбца, кефали и шемаи, просвечивают на солнце. Земля под низками обильно полита жиром…
Давно сулил Андреяш угостить Петруню рыбой, приготовленной по известному тмутараканским рыбакам способу, да всё не подворачивался случай. А тут заявился Петруня, увидел Андреяша на лесах, окликнул. Мастеровой руки отёр, спустился вниз.
– Князь в Киев меня посылает!
– сказал Петруня. Андреяш удивлённо замер, потом опомнился:
– Когда воротишься?
– Сюда уж не ворочусь, там останусь.
– Но тут-то?
– Андреяш кивнул на белые стены церкви.
– Здесь те заканчивать.
– Нет, не по плечу, - покрутил головой Андреяш.
– По плечу! Вишь, ты и без меня ловко управляешься. Да и народ с тобой остаётся мастеровой, умельцы хоть куда…
Ночью они сидели на берегу моря у костра. Андреяш наловил кефали полную корзину. Петруня такого лова ещё никогда не видел. К маленькому челну привязал Андреяш плот, сплетённый из камыша, с невысокими бортиками и поплыл. При свете луны видел Петруня, как, выскакивая из воды, серебрилась рыба, шлёпалась на плот.
Потом они почистили кефаль, в медном казане сварили уху, а несколько самых крупных рыбин Андреяш густо натёр солью. Выдолбив ножом углубление, он устлал дно травой и, уложив кефаль, прикрыл её тонким слоем травы и земли. Сверху присыпал жар от костра.
Петруня молчал. Нет, ему совсем не хотелось уезжать отсюда. Полюбились и город, и люди. Пуще же всего жалел он что не доведётся своими глазами взглянуть, как скинут леса со стройки и поднимется над Тмутараканью каменная церковь, сделанная им, Петруней, по его замыслам и расчётам.
– Слышь, Петруня, - нарушил молчание Андреяш, - уплыву и я с тобой. Здесь всё одно нет у меня никого.
Пламя костра выхватывало из темноты их задумчивые лица, щедро сеяло искры в звёздное небо. Петруня положил руку другу на колени.
– Нельзя, Андреяш, кому начатое дело доверим. Ты потерпи, обживусь в Киеве, тогда и приедешь. К тому времени здесь окончишь. Я те на то лето с гостями весть передам.
– Не забудешь?
– Как можешь ты плести такое, обиделся Петруня.
– Погоди, - Андреяш подхватился.
– Заболтались, а за рыбу запамятовали.
Он разгрёб жар, ножом снял пласт земли и, скинув траву, достал кефаль. От печёной рыбы шёл пар, она пропиталась жиром, душисто пахла. Обжигая руки, Андреяш аккуратно почистил кефаль, протянул Петруне:
– Поешь, в Киеве такой не отведаешь.
Рыба таяла во рту. Такой вкусной Петруне и на самом деле не доводилось есть ни разу.
А Андреяш знай прихваливает да новую рыбину протягивает Петруне.
На востоке небо посветлело, стали гаснуть звёзды.
Перегорел костёр.
– Погляди, море-то совсем не колышется.
Андреяш будто не расслышал его, сказал своё:
– Если ты весть не подашь, я тя всё одно разыщу на то лето, к осени.
– Ну, пора, собираться мне надобно.
Они поднялись, пошли к городу.
Высоко в горах прилепилось родовое гнездо могучего князя Редеди. Если тяжёлые облака курятся над землёй, над княжеским аулом светит солнце. Ворочая камни-валуны, стремительно несётся под обрывом река. Весной, когда на вершинах тают снега, она становится полноводной и подступает к крайним саклям. Плоскокрышие, отурлученные мазанки бейколов [126] тесно жмутся друг к другу, ступеньками поднимаются в горы. К самому обрыву подступила обнесённая изгородью усадьба князя. Сложенная из камня просторная сакля одной стороной стоит на земле, другими на деревянных столбцах. Вдоль окон протянулся навес, вплотную к сакле примыкают хозяйственные постройки.
126
Бейколы - княжеские дружинники.