Мстислав
Шрифт:
Ещё и день не начался, как Редедя уже пришёл к обрыву, уселся на сваленное дерево. Подперев кулаком тронутую проседью бороду, он долго смотрел вдаль, где виднелась укрытая снегом горная лысина. Освещённая утренним солнцем, она сверкала и искрилась.
Дробный стук копыт вернул Редедю из забытья. Он повернул голову и увидел подъезжающего бейкола. У княжеской усадьбы тот привязал коня.
– О чём весть твоя спозаранку?
– окликнул его Редедя.
Воин обернулся на зов, мягко ступая, приблизился.
– Ашкан-пши [127] к тебе
Редедя незаметно усмехнулся.
– Пусть Ашкан-пши передаст тому византийцу, что мы катапана встретим достойно.
Ускакал бейкол, а Редедя снова задумался. Не умолкает сварливая река. Река свидетельница того, как сюда после неудачной битвы с русским князем Святославом привёл дружину дед Редеди. Здесь родился он, Редедя. У деда было мало бейколов, и князья касожских племён не хотели признавать его старшинства. Мальчишкой Редедя видел, как князья грызлись меж собой, что собаки за кость. Слабый дед не мог усмирить их, но те годы давно миновали. Помнится Редеде, как собирались к нему удальцы со всей Касожской земли.
127
Князь.
Ворчит река. Вот так же ворчали князья, недовольные Редедей. Но ему не было до того дела. Разве есть у кого из них такая дружина, как у него, все на резвых скакунах, в броне иноземной. Власть Редеди признали касожские племена, что живут в горах и вдоль моря, до самых границ Таматархского княжества.
Река стекает вниз к морю, по пути огибает не один аул. Это аулы Редеди. В них живут пахари и табунщики, швецы и мяльщики кож, кузнецы и бортники. Они платят дань Редеде, кормят и обшивают его многочисленную дружину…
Поток воды пробил себе русло в горах. По узкому ущелью, перепрыгивая с камня на камень, Редедя добрался до поворота реки. На яме играла форель. Прижавшись к обрыву, князь затаился, стоял долго. По ту и другую сторону жались к ущелью деревья. Они подступали близко, обнажив до половины свои корни. Ухватившись за повисший плетью корень, Редедя выкарабкался наверх, углубился в лес. Прохладно и сыро. Ветер пахнул травами и цветами, шумнул листьями деревьев. Под разлапистым дубом земля изрыта. «Дикий кабан пасся», догадался Редедя. В густых зарослях папоротника он наткнулся на его лежбище.
Пройдя дальше, Редедя остановился у бившего из горы родника, поправил камни запруды. Из переполненного блюдца вода стекала прозрачными струями, терялась в буйной травяной зелени.
В усадьбу Редедя воротился не скоро. У сакли бейколы окружили связанного касога, оживлённо переговаривались.
Заметив князя, умолкли. Сотник сплюнул.
– Разве не узнаешь, могучий пши, своего бейкола Енэмука? Того, что прошлым летом убежал от тебя в дружину таматархского князя?
– Может, ответишь, Енэмук, чем князь Мстислав перебежчиков жалует и сколько вас таких он взял к себе в дружину?
– голосом, не предвещавшим ничего доброго, спросил Редедя.
– Не хочет говорить! Глаза отводит, - зашумели бейколы.
– Казни его, пши!
– Слышишь, Енэмук, что требуют твои товарищи, от которых ты отрёкся? Может, и не казнить тебя, а?
– снова заговорил Редедя. И тут же покачал головой: - Нет! То, что ты сбежал из моей дружины, можно простить, но забывшего свой народ прощать нельзя. Мои бейколы отведут тебя на высокую гору, чтоб перед смертью ты увидел в последний раз землю своих отцов, землю, которую ты предал. Бейколы сбросят тебя со скалы, и голодные шакалы сожрут твоё тело. Уведите его!
Одиночество тяжко, особенно к старости. В молодые годы Давид не замечал этого, редко доводилось сидеть на месте, Русское море переплывал не единожды, в какие только земли не хаживал! Но годы взяли своё, и теперь почти не покидает Давид Тмутаракань. Ночи ему долгие, обо всём успевает передумать. Случается, что до утра глаз не сомкнёт, уставится в потолок открытыми очами и лежит неподвижно, а то ворочается с боку на бок.
– Эхе-хе, - шепчет Давид, - не успел оглянуться - век минул.
В комнате темень, и в затянутое бычьим пузырём оконце просачивается блеклый свет. За перегородкой похрапывает Любомир. Пришёл вечером да и засиделся допоздна. Давид гостя не отпустил, у себя ночевать оставил. В долгом разговоре с Любомиром всё перебрали. Растравил Давид душу, теперь не успокоится, мысли прыгают загнанным зайцем, мечутся. Давид поднялся, в потёмках открыл массивную крышку кованого ларя, опустился на колени и на ощупь провёл по холодному металлу. Здесь гривны и драхмы за многие годы сложены стопками. Старый купец знает, когда и как каждая из них попала к нему. А на дне ларя в дальнем углу кожаный мешочек с золотыми украшениями и драгоценными камнями.
Время близилось к рассвету, а Давид всё стоял на коленях, не в силах оторваться от того, что составляло смысл всей его жизни. Но вот он тяжко выдохнул, навалился на край ларя грудью и затих.
Смерть подстерегла Давида нежданно.
Узкая береговая полоса выстлана песком и галькой, зажата с трёх сторон горами. Горы местами подступают к самому морю, скалистыми глыбами нависли над водой. От подножий и до вершин горы поросли лесом. Обдуваемые ветром, сиротливо проглядывают голые террасы На одной, стреножив коней, вторую неделю дежурят два бейкола. Тот, что постарше, чернобородый, загорелый, закутался в бурку, дремлет у кучи хвороста. Другой, прямой, стройный, присел рядом на корточки, нахохлился.
– Скажи, Шиготиж, почему Енэмук ушёл к урусам?
– спрашивает он товарища.
Укрытый буркой бейкол делает вид, что не слышит.
– Ты не знаешь?
– снова спрашивает молодой.
Не поднимая головы, Шиготиж отвечает:
– У Редеди-пши большие уши и длинные руки. Гуче, он не любит болтливых и любопытных.
На Гуче смотрят сквозь полуприкрытые ресницы глаза с хитринкой. Совсем неожиданно горец сбрасывает бурку, садится.
– Хорошо, я расскажу тебе, Гуче, отчего бежал Енэмук, - голос у Шиготижа гортанный, хриплый.
– Тогда тебя ещё не было среди бейколов. Мы гонялись по аулам за непокорным Аталиком, отцом Ашкан-пши. Наши кони подбились и нуждались в отдыхе. Неподалёку от того аула, где мы с тобой набили едой хурджумы, Редедя сделал нам привал. Рядом зеленело поле, и пши велел пустить на него наших лошадей.