Мухтар
Шрифт:
Дуговец был постарше Глазычева. Ему оставалось несколько лет до выхода в отставку, и эти последние годы он остерегался на чем-нибудь оступиться. За тридцать лет службы Дуговец достиг звания старшего лейтенанта, скрывал свою досаду на это, сочиняя сложные теории, как его постоянно обносили чинами и наградами и как ему наплевать на все это, ибо самое важное – честно исполнять свой долг.
Легкомыслие Глазычева раздражало его. Дуговец не доверял людям, которые любят слишком много шутить. Глазычеву же нравилось донимать его и «заводить» пустыми разговорами.
– Слушай,
– То есть как не пою?
– Ну, я никогда не слышал, чтобы ты чего-нибудь напевал.
– Что ж, я псих, что ли, один буду петь?.. На демонстрации или в клубе – другое дело.
– А почему ж все люди сами для себя напевают?
– Кто это, интересно, все?
– Ну я, например…
– Дуракам закон не писан, – сердился Дуговец. – Ты много чего делаешь как не положено.
В первые месяцы работы с новой собакой Глазычеву не везло. Во время его дежурств ничего особенного не случалось, а если что-нибудь и происходило, то отправляли к месту происшествия Дуговца с Доном.
Как бы ни складывались у Дуговца обстоятельства, возвращаясь, он в подробностях рассказывал, что именно было предпринято им для раскрытия преступления. Операция лежала перед слушателями как на ладони: Дуговец чертил на листке план местности, помечал крестиками, где стоял вор, в какую сторону пошел, откуда Дон взял его след, и если при всем этом задержать преступника все-таки не удавалось, то невольно выходило, что преступник совершил какую-то непоправимую ошибку, из-за которой Дон не смог его найти.
Однажды, приехав с Мухтаром утром в Управление, Глазычев посадил его в клетку на заднем дворе и зашел к дежурному доложиться. В этот день дежурил тот самый капитан, который когда-то послал Глазычева на Финляндский вокзал за взбунтовавшейся собакой.
Перед столом дежурного сидела аккуратная маленькая старушка, с головой, повязанной двумя косынками – белой снизу и темной поверху. Она внимательно слушала капитана, поправляя все время свои косынки глянцевыми подагрическими пальцами и кивая головой.
Капитан объяснял, вероятно, уже долго и рассчитывал, что старушка сейчас подымется и уйдет. Но она не уходила.
Глазычев тотчас же понял, что дежурному до смерти не хочется принимать от старухи заявление и он старается во что бы то ни стало убедить ее не возбуждать дела.
Наклонившись через стол, он ласково спрашивал:
– Ведь сарай-то ваш был не закрыт? Так? Замка на дверях не было, так?
Старушка кивала.
– Вот видите! Как же можно, бабушка? И клетка с кроликами тоже была не на запоре, так?.. Сколько, говорите, у вас там штук сидело?
– Двое. Самец и самочка.
– Ну вот. А может, они взяли да ушли… Почем кролики-то?
– По пятнадцать брала, – ответила старуха.
– Значит, итого тридцать целковых. И вы хотите, чтобы мы расследовали такое малозначительное дело, посылали к вам проводника с собакой, когда и сам факт кражи не установлен.
– Давеча приносила им корм, – сказала старуха, – они сидели, а нынче утром нету.
– Так я же вам объясняю. Они, может, сами ушли. – Капитан через силу улыбнулся. – Погода хорошая, надоело им сидеть в клетке, видят, замка нет, взяли да пошли… Вот как, бабушка, – попробовал заключить он. – Никакого заявления подавать вам не надо, горе ваше небольшое, другой раз будете замыкать сарай.
Протянув ей листок с ее заявлением, он взялся за телефонную трубку.
Старуха держала свою бумагу на весу. Капитан уже разговаривал по телефону, а она все не уходила. Когда он положил наконец трубку на место, старуха спокойно сказала ему:
– Жаловаться на тебя буду.
Глазычев шепотом обратился к дежурному:
– Может, мне съездить к ней, товарищ капитан? С утра пораньше время тихое, я вам не понадоблюсь…
Дежурный раздраженно посмотрел на него.
– Вас, между прочим, Глазычев, не спрашивают. И не имейте привычки встревать в разговор.
Однако, взглянув боком на старуху и заметив, что она достала из-за пазухи свернутый конвертом носовой платок, развернула его и вынула оттуда чистый лист бумаги и авторучку, дежурный сказал ей:
– Нехорошо, бабушка, делаете, несознательно… Сейчас поедете с нашим работником и со служебно-розыскной собакой.
Бабушка снова согласно кивала головой.
В машине она без всякого страха, с любопытством рассматривала огромного Мухтара и даже хотела погладить его, очевидно задабривая собаку, чтобы она добросовестней искала украденных кроликов.
Дом, в котором старуха жила, находился на Охте. Это был старый кирпичный трехэтажный домина, стоявший в глубине двора; посреди же двора, вероятно, когда-то помещался каретный сарай, поделенный сейчас дощатыми перегородками на клетушки-дровяники.
В одной из таких клетушек и жили бабкины кролики.
Двор был сперва пуст, но, как только появился здесь Глазычев с собакой, тотчас же набежали дети, вышел рослый дворник, из окон стали выглядывать женщины.
– Начальству привет! – сказал Глазычеву дворник. – Держись, ребята! подмигнул он мальчишкам. – Вертайте назад зайцов, а не то собака вам задницы пообкусывает!
Проводник попросил дворника придержать в сторонке детей, чтобы они не болтались под ногами; Мухтара он завел в каретник, посветил карманным фонарем в дровянике; здесь у кроличьей клетки, под распахнутой дверкой, валялась охапка вялой травы, она была сырой. По сырости след сохраняется крепче и дольше, поэтому Глазычев указал Мухтару пальцем на траву. Ткнув в нее нос, Мухтар сразу развернулся и пошел прочь из каретника. Он пробежал не далеко, всего шагов пятнадцать – до того места, где столпились ребята, и, спружинив к земле лапы, часто залаял на дворника.