Муос
Шрифт:
Мавр подумал, потом ответил:
– Да. У меня нет выхода. Мой сын мне дороже этой партизанки… Развяжите ей руки. А ты, сынок, громко считай, как просит этот господин…
Светлане развязали руки. Она что-то хотела сказать Глине, но тот её перебил:
– Слушай сюда! Ты сейчас побежишь. Побежишь быстро, как можешь. Меня не волнует как ты это сделаешь, но ты должна передать моему отцу, что я выполнил его приказ. Приказ не дать тебе умереть, пока жив сам. Вот: мне осталось не долго, для тебя я больше ничего сделать не могу, да и не сильно хочу. Дальше выпутывайся сама, как знаешь. Я приказ выполнил.
– Кто твой отец?
– Я единственный сын Владимира Барановского…
– Учителя?!
– .. но ношу фамилию своей матери. Видите ли, так захотел отец, чтобы не давать мне фору. Он всё-время твердил мне:
Светлана стояла. Смысл слов Глины медленно доходил до неё. Значит её учитель, Член Учёного Совета Центра Владимир Барановский послал в это задание своего сына, которого когда-то при их разговоре в бункере предлагал ей в женихи. Он не пожалел своего сына, отправив в это опасное задание только для того, чтобы он охранял её. Мавры изумлённо слушали диалог, не понимая, о чём он.
Глина уже кричал:
– Я сказал: иди! Чего стала?! Сейчас брошу меч и засранцам и тебе и мне кранты будут! Беги, стерва!
Светлана развернулась и быстро побежала. Побежала, чтобы не слышать крик этого непонятного человека, который её так ненавидел и вместе с тем за неё умирал. Она слышала громкий счёт мальчика. Когда пробежала метров триста, до её слуха уже еле слышно донеслось роковое «Сто!». Больше ничего слышно не было.
Было страшно, ужасно страшно. В туннелях никто один не ходит, тем более женщина. Жуткие шорохи, шум сквозняка, капание воды. Страх наполнял всё её сознание. В голове Светланы крутили слова Глины: «дрянь», «стерва», «жизнь сломала», «видеть тебя не могу». Каждое слово причиняли боль. Так и есть, она погубила этого офицера, который с честью выполнил приказ своего начальника и отца одновременно. От страха и душевной боли слёзы текли по щекам. Где Игорь? Где Майка? Почему этот мир так жесток? Почему кругом смерть, горе, страдания? Почему она не может быть вместе со своими любимыми? Тогда бы всё было по-другому! Хотя бы один день прожить так: всем вместе, никуда не спешить и ни с кем не воевать! Боже, но почему мне нельзя быть немного счастливой?
Впереди послышался или почудился топот. Страх сковал тело. Светлана не могла идти дальше – подкашивались ноги. Она села у округлой стены тоннеля, обхватила руками колени, уткнув лицо между них, и громко зарыдала. Сил идти не было. Пусть подходят и делают с ней, что хотят! Но никто не подходил.
Светлана снова вспомнила Радиста – она всегда делала так, когда ей было трудно. Она представила его добрый, немного наивный, взгляд. Вспомнила, как он нежно и с трепетом относился к ней – своей женщине – так не умел не один мужчина Муоса. Какой он стеснительный и одновременно смелый. Наверно и сейчас, не смотря ни на что, пробивается к своей заветной цели – к своему радиопередатчику, который соединит невидимыми нитями два мира. У него есть цель, и он упрямо идёт. «И у меня есть цель! У меня есть клятва! Я должна идти! Мы с Игорем сделаем своё дело! Мы спасём Муос!» . Страх не отошел, но появилась решимость. Тогда Светлана поднялась и, перебарывая себя, зашептала, потом заговорила в пол-голоса, а потом в полный голос: «Господь – Пастырь мой. Я ни в чём не буду нуждаться. Если я пойду и долиной смертной тени – не убоюсь зла…». Топот послышался снова. Но теперь это: человек, животное или призрак – убегал от Светланы. А Светлана шла прямо, делая крепнущими ногами шаги навстречу своей судьбе.
Вскоре громкую молитву одиноко идущей девушки услышали удивлённые дозорные с Нейтральной.
8.3.
Уродливая цивилизация ленточников выработала свою систему поклонения червям и взаимоотношений между носителями. Обычным людям понять смысл этого было не возможно. Зачем-то ежедневно по вечерам осуществлялось прилюдное осчастливливание новых пленников и новорожденных. Это обставлялось обязательным сбором большей части населения гнезда, присутствием Трёх Прародителей и неизменными речами Миши, проповедующего скорый и полный захват Муоса, Москвы и всей земли. Ленточники, наблюдая процедуру пересадки бывших в употреблении или только что делившихся червей, впадали в состоянии, сходное с наркотическим опьянением или гипнозом. Они кричали, смеялись, плакали, стучали в ладоши, топали ногами; некоторые визжали и от восторга теряли сознание. Трудно поверить, что у этих людей когда-то были другие жизненные интересы: они любили, мечтали, учили хорошему детей, старались сделать этот мир лучше, жили для себя и других людей. Теперь всё это для них утратило смысл – они прибывали под мороком псевдолюбви к безмозглым низшим беспозвоночным, насильно всаженным в их тело.
Каждый вечер Радиста и Рахманова тащили наблюдать эти оргии. Радист не мог отвернуться: ему насильно подымали голову и били, чтобы он открыл глаза. Когда процедуру прошли все пленники из их отряда, на операции приводились другие пленники из захваченных поселений Америки – там уже в отрытую шла война. Ещё более ужасной была процедура пересадки червей в тела новорожденных деток. Малыши кричали, а толпа от их воплей впадала в экстаз. И так было каждый вечер. Миша сказал, что Радиста и Рахманова берегут «на закуску» – такова суть ритуала – наиболее важных пленников осчастливливают в самом конце.
Радист по прежнему отказывался есть и пить, отдавая воду и пайку Рахманову. Тот сначала не хотел брать, но потом согласился. Не смотря на то, что оптимизм Рахманова поугас, в отличии от Радиста, он не видел смысла в самоубийстве. В свободное от «зрелищ» время они лежали на полу клетки, с прикованными руками и ногами. Радист потерял счёт времени: сколько они были в плену – неделю или месяц – он определить не мог, да и не задавался таким вопросом. Рахманов сначала пытался о чём-то говорить с Радистом, но тот отвечал редко, всё время молчал, уставившись в одну точку. Рахманов подумал, что у Радиста «поехала крыша» и бросил свои попытки разговорить напарника, исправно при этом употребляя его пайку.
Охранники доложили Мише о сухой голодовке Радиста. Миша вызвал врача – того самого экзекутора, который осуществлял пересадки. Он после осмотра сообщил, что у Радиста истощение. Миша безуспешно уговаривал Радиста отказаться от голодовки. Радист ничего ему не отвечал. Тогда опять пришёл врач и несколько дюжих ленточников. Они насильно разжали челюсть Радиста, засунули ему в пищевод тонкий шлаг. К другому концу присоединил огромный клизменный шприц, наполненный мутной смесью воды и разболтанной пищи, и вдавили содержимое прямо в желудок. В результате этой процедуры шлангом повредили горло. Физическая боль дополняла моральное страдание от ощущения, что тебя таким образом изнасиловали. Вместе с тем Радист решил не сдаваться в своих попытках самоубиения, он и далее упрямо отказывался самостоятельно есть и пить, не смотря на уговоры Миши и Рахманова. И унизительная болезненная процедура повторялась.
Однажды Миша привел с собой бывших уновцев, а теперь – новоиспечённых ленточников. Они часами сидели с Радистом, якобы поддерживая его в его страданиях, и рассказывали о необыкновенной любви и счастье, которые им недавно открылись. Было трудно поверить, что это недавние боевые товарищи Радиста. Радист молчал – он пребывал в постоянном ступоре, спасающей его от кошмарной действительности.
От голода, сознательной жажды, накопленного нервного стресса, постоянного дискомфорта и боли явь у Радиста слилась со сном и бредом. Он спорил со своей матерью, которая утверждала, что ленточники – это идеал нацизма. К нему приходила смуглянка без черепной коробки, которая просила заняться с ней любовью. Он, уже будучи ленточником, делал надрез на шее Кати и вставлял туда, почему-то, свой палец, отрезанный от ноги. Он присутствовал на церемонии осчастливливания пленников, будучи в роли Миши, и пытался отговаривать новообращенного принимать к себе в шею червя. Иногда к нему в клетку приходила Светлана. Тогда он успокаивался, ему становилось хорошо. Но как только он пытался прикоснуться к Светлане, её образ рассеивался. А его снова тащили на церемонию осчастливливания.