Муос
Шрифт:
Некоторые больные были капризны, у некоторых явно было не в порядке с психикой. Какой-то мужик по несколько раз на час просил пить, Радист приносил ему, тот едва притронувшись губами к кружке, говорил, что больше не хочет. Через десять минут он снова просил пить. Когда Радист отказался ему нести воду, тот жалобно заплакал и плакал до тех пор, пока Радист снова ему не дал кружку.
Тяжело больная женщина средних лет, когда Радист её кормил, выплёвывала еду прямо ему. Какой-то парень норовил его постоянно ударить ногой в пах.
До вечера у Радиста совершенно не было времени. Он выдохся
– Отдохни, я тебя подменю.
Радист вышел и обессиленный сел прямо на пол возле палатки. В палатке продолжали плакать, кричать, жаловаться. Но он уже этого не чувствовал. Послышалось какое-то пение. Он заинтересовался, поднялся и пошёл в палатку-церковь. Там шла служба. Монахи, монахини и прихожане, столпившись в палатке, пели на малопонятном старославянском языке. Службу вёл отец Тихон. Изнутри палатка освещалась несколькими лучинами – муосовским подобием церковных свечей. На стенках палатки висели иконы, в основном заключённые в рамки под стекло православные календари, каких много выпускалось в первом десятилетии 21 века.
Почему-то Радисту стало спокойно. Здесь было хорошо и уютно. Люди молились все вместе и были едины, как нигде в Муосе.
После службы отец Тихон пошел в палатку тяжелобольных. Радист тоже пошёл за ним. Больные, даже самые буйные, присмирели, слушая проповедь священника, призывающего к терпению и надежде на скорую встречу с Создателем. Какое-то подобие покоя посетило душу Радиста.
Он спросил у сестры Марфы, где ему спать. Она его снова завела в палатку к больным и указала на свободную койку. Увидев удивление и протест в глазах Радиста, она резко сказала:
– А что ты думал? А если кому-то из них ночью нужна будет помощь, кто им поможет?
Сестра Марфа фыркнула и вышла из палатки.
Радист почти не спал ночью. Больные уже не различали дня и ночи и их просьбы и капризы ночью только усилились.
Под утро умерла женщина-мутант. Её тело вынесли. Все обитатели монастыря сошлись на панихиду. Люди плакали, как будто для каждого из них она была сестрой. Радист ни в Муосе ни в Москве не видел такого отношения к усопшим.
Умершую отпевал отец Тихон. Радист пристально смотрел на него, даже специально подошел поближе, надеясь, что священник досрочно снимет с него это невыносимое послушание. Ведь он добросовестно отбыл целые сутки.
Когда закончилась панихида и люди расходились, Радист специально не уходил, чтобы отец Тихон заметил его. Тот, собирая в ящичек кадило, церковные книги и прочие принадлежности, не подымая глаз, произнёс слова, по смыслу которых Радист понял, что он обращается к нему:
– Что, хорошим себя считаешь? Думаешь кучу добра сделал за сутки? Думаешь теперь тебе эти несчастные должны? Нет, сын мой, это ты им должен!
Радист, не сдерживая обиды, воскликнул:
– Я ничего не должен им!
– Должен, ещё как должен. Ты должник перед ними только за то, что ты не такой как они. Ты молод, здоров, силён. Вот и отдавай им долги сполна. Когда на этом поприще станешь таким же – вот тогда можешь залазить в ту же палатку на нары и тебе будут должны другие. Таков закон любви. Тебе его ещё долго постигать.
Отец Тихон развернулся и пошёл к церковной палатке.
Радисту хотелось спать, он очень устал. Обида на отца Тихона за его слова, и обида на себя, за то, что он чувствовал эти слова правильными, душили Радиста. Он снова хотел уйти, только надо было найти для этого оправдание.
Он сидел возле палатки, уже не реагируя на крики и призывы о помощи больных. К нему подошла миловидная молодая женщина в платке. Она по-доброму улыбнулась и спросила:
– А ты – новенький санитар? Здравствуй, рада тебя видеть.
Она протянула Радисту руку и тот, вставая с пола, поздоровался:
– Здрасьте.
– Сестра Марфа говорила про тебя. У неё на тебя большие надежды, говорит: «Этот не на один день пришёл! Этот – наш будет!». Она ни про кого так никогда не говорила, поверь мне… А я – Анастасия Галинская, можешь просто – Настя. Я – врач, на обход пришла… Ну, пошли, как там наши лапушки, посмотрим.
Увидев врачиху, «лапушки» начали в один голос кричать и жаловаться на боли, просили обезболивающего, просили вылечить, просили умертвить, а некоторые даже просили «отрезать то, что болит».
Настя, как-будто не слышала их. Она к каждому подходила, улыбалась всё той же неподдельно доброй улыбкой, ласково говорила:
– Потерпи, миленький, потерпи ещё немножко…
– О-о-о. Я ж тебе, солнышко, говорила, что заживёт! Видишь, заживает.
– Так-так-так. С тобой, зайчик, надо что-то делать. Мы тут ручку отрежем, чтоб гангрена не разошлась. Ну, ничего-ничего, без руки жить можно. Вон, на Михалыча посмотри: без рук без ног, а какой бодрячок!
Радист вспомнил Мясника с Нейтральной. Он не знал, кто более квалифицированный врач: Настя или Мясник. Но он видел, что после обхода Анастасии настроение у больных повышалось, часа два его почти не беспокоили. Даже Михалыч и тот начинал улыбаться и пытался шутить, рассказывая какие-то несмешные истории.
К обеду в палатку прибежали двое детей Анастасии – двойнята Александра и Сергей. Больные этих детей ждали также как отца Тихона и Анастасию. Дети приходили каждый день. Они абсолютно не гнушались составом и состоянием больных в этой палате. Часа два или три они пели песни, рассказывали выученные наизусть недетские стихи, вслух читали книги, в основном церковные, как могли, помогали Радисту. Некоторые больные, правда, в присутствии детей по-прежнему кричали. Но остальные не обращали на крикунов никакого внимания, как и сами дети.
Радисту всё также сильно хотелось уйти. Но после встречи с Настей и её детьми, он не мог уже найти этому оправдания. Тем более, что шли вторые сутки его послушания. Осталось трое суток.
Так день за днём Радист прожил пять суток в этом бессонном кошмаре, разбавляемым общением с Настей, приходами Сашки и Серёжки, и вечерними службами в церковной палатке. Наступал долгожданный срок получения ответов от отца Тихона на интересующие Радиста вопросы.
Умываясь утром, Радист случайно увидел себя в зеркале. Он и раньше не был упитанным, но теперь у него впали щёки; вокруг глаз – чёрные круги, на лбу – проступают морщины. Он выглядел явно старше восемнадцати лет. Если он побудет здесь ещё немного, то станет стариком.