Мурена
Шрифт:
Он мотает головой.
— Что, ни моего лица, ни как меня звать?
— Нет.
Она — словно его нечистая совесть. У него не осталось о ней никаких воспоминаний, даже самых глубинных, подкожных… Словно в «Ундине» Жироду, где героиня забывает о своем возлюбленном Гансе, а потом, спустя время, увидев его труп, восклицает: «Ах, как он красив! Я могла бы его полюбить!»
— А я помню все: лед под мостом в Мелене, и как мы скользили по замерзшей реке — разве ты не помнишь? А бистро «Ле Клемансо» в Восемнадцатом округе, где мы танцевали всю ночь напролет, и на мне было это самое платье; а потом мы ели омлет в пять утра на площади Тертр…
Она оглядывает комнату: стол, ваза с тюльпанами. Шкаф.
— Я ведь никогда не бывала у тебя… — Она вынимает из сумки сверток: — Это тебе.
— Что это?
— Каштаны в сахаре. Ты их очень любил.
Франсуа приподнимает бровь.
— Как-то я уговорила тебя попробовать, и мы объелись чуть ли не до тошноты.
Они раскусывали сахарную корку, и каштановая мякоть таяла у них на языке.
— Я все-все помню.
Нина думает: надо было надеть те самые заляпанные краской штаны, в которых я была в день нашей первой встречи. Внезапно ее настигает озарение: ни о какой любви здесь речь не идет, просто временное увлечение. Да, оно было — в тот январский день в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году; на перроне станции метро в час пик, в результате случайных совпадений, случайной последовательности поступков и слов; все началось, когда в толчее вагона ему в глаза полыхнули ее огненно-рыжие пряди, потом он разглядел коротко остриженные ногти, и кончики ее пальцев напоминали маски скафандров. Он ни на секунду не выпускал из виду ее руки, его неумолимо влекло к этой девушке сквозь равнодушную толпу пассажиров; она рассердилась, а он страшно развеселился, когда из ее сумки на платформу высыпалось бесчисленное множество серебристых деталей, и им пришлось стать на колени, и они ощущали тела друг друга; он еще посмеялся над девушками, которые занимаются ремеслом, а она что-то едко ответила ему, и он осекся, что еще больше его развеселило; и после этого они подружились; она помнит, как он брал ее под руку, и этот жест был прологом чувственных ласк; но все это запечатлелось в первой картинке — рыжие волосы, давка, резкое торможение поезда… тот самый день, тот самый вагон…
Она любит, все еще любит мертвеца, сокрытого в нем. Да, они видят друг друга в этой комнате в Батиньоле, но уже не могут встретиться. Картинка их первой встречи потерялась, источник любви иссяк, и с этим ничего нельзя поделать.
— А зачем ты согласился увидеться со мной?
Франсуа смотрит в окно на улицу, где двое мальчишек пинают мяч.
— Чтобы убедиться. Я прошу прощения.
Нина чувствует себя полной дурой в шерстяном платье в разгар летней жары. Она встает со стула и, прежде чем уйти, нежно трогает его густую бороду, скорбя по своему счастью. Чужая…
Появился человек, который стал его голосом.
— Дорогая Надин, запятая… — выводит Жан Мишо.
Мужчина смотрит на замершее перо в руке пишущего, задумывается.
— Нет, постойте… Вычеркните «дорогая».
Жан Мишо перечеркивает слово «дорогая», ждет. Он спросил Франсуа, хочет тот написать письмо на машинке или от руки. Франсуа сказал — от руки. Жан Мишо сообразил: значит, письмо будет личным. Машинописный текст придает содержанию деловую серьезность, его невозможно трактовать как почерк. Рукописный же текст — а Жан Мишо уже двадцать лет служит общественным писарем — обладает индивидуальными особенностями. Жан Мишо, как он сам выражается, прожил тысячу жизней. Он побывал и алжирцем, и марокканцем, и испанцем; заезжим туристом; он побывал в шкуре должника, мужем сотен жен, кавалером сотен любовниц, отцом сотен сыновей и сыном сотен отцов. Ему исполнялось то пятьдесят, то двадцать, то семьдесят лет; он бывал брит и бородат, он был рабочим, банковским клерком, парижанином, говорил то с эльзасским,
В тот день через стеклянную дверь своей крошечной конторы Жан Мишо увидел чье-то лицо. Вернее, темный абрис мужской головы на сутулой шее, в ореоле солнечного света. Голова склонялась то влево, то вправо, всматривалась сквозь стекло. Однако дверь не открывалась. Наконец Жан Мишо не выдержал и крикнул: «Да что вы там? Входите, открыто!» Безрезультатно. Глухой он, что ли? — подумал Мишо, отодвинул стул, направился к выходу и увидел перед собой высокого худощавого блондина с глубоко запавшими глазами. Затем перевел взгляд на его руки, заметил вместо них завязанные узлами пустые рукава и невнятно пробормотал: «Что же это такое? Что вам угодно?»
— Мне нужно написать письмо, — ответил молодой человек.
Они вошли в контору и сели за стол. Уже с четверть часа тишина кабинета прерывается односложными словами, слогами, кусками слов, эканьем и мэканьем. Жан Мишо заставляет себя смотреть на бумагу, на текст, ему очень хочется поподробнее разглядеть странную фигуру клиента. Он замечает выползающего из-под плинтуса таракана, сосредоточивается на насекомом. Но его мучает вопрос: как такое могло случиться? Как этот человек потерял обе руки?
— Надин, — наконец произносит клиент, — я не знаю, о чем вам написать.
Четверть часа прошло, а они только начали…
— Я не зна-ю, о чем вам на-пи-сать.
Жан Мишо привык не задавать лишних вопросов. Он — рука, рот, язык других людей, случайных в его жизни. Разве что его иногда просят добавить эмоций, сделать текст поживее: «вот было бы здорово», «да пошло бы оно все», «со слезами на глазах», «если возможно испросить прощения», «я очень сожалею», «если бы ты могла вернуться», — и он пишет все это не моргнув глазом — и томные откровения, и эротические записки: «я желаю сосать твои груди, кусать твои губы; мы будем трахаться до изнеможения», — и тогда он не Жан Мишо, а кто-то другой, он — чистой воды медиум; он не осуждает, пишет так, как ему говорят, буквально отражает мысли своих заказчиков. Но сейчас, сидя перед этим почти мальчишкой, лишившимся обеих рук, он не может полностью отрешиться. Ему неловко. Его начинает разбирать любопытство. Кто эта Надин? — думает он.
— Но мне хочется написать хоть что-то, — продолжает клиент.
Ну, в добрый час. Парень не испытывает недостатка в словах, думает про себя Жан Мишо, вслух же громко повторяет:
— Но мне хо-чет-ся вам на-пи-сать.
В этом изуродованном теле огромное количество невысказанных слов. Каждый раз, открывая рот, он должен сдерживать себя, выбирать нужные выражения, и это занимает много времени. Проблема в том, что Жан Мишо получает вознаграждение не повременно, а лишь за количество исписанных страниц.
— Вот и настало лето…
— Вот и на-ста-ло ле-то.
— Интересно, как выглядит ваш V. в июле? Вопросительный знак.
— V.? Как правильно произносится название города?
— V.
Жан Мишо не знает, где находится такой город; ему становится интересно.
— Луга, наверное, заколосились. Небо поблекло. Быть может, еще цветут нарциссы. Шумит река. Надеюсь, вы не забросили английский. А я больше уж не лазаю по крышам…
— Секундочку… По кры-шам…
Жан Мишо пытается повторить интонацию, чтобы правильно расставить запятые и точки.