Мурлов, или Преодоление отсутствия

Ломов Виорэль Михайлович

– Руки вверх!

– Чего ты орешь, фриц недорезанный? – спокойно спросила кровать. – Зашел, будь гостем. Да не свети ты в рожу, а то засвечу сейчас.

Зажглась спичка, а за ней свечка на табуретке рядом с кроватью.

– Ахиллушка! – прыгнула с кровати Соника. Она была в чем мать родила, и по реакции троих мужчин было видно, что форма одежды им всем одинаково хорошо знакома – идеально делится на три. – И ты, Димитрос! Как я рада видеть всех вас!

– Да, тут надо выпить, – почесал затылок коренастый геолог. – Сейчас принесу, – он поднял с пола дверь, посмотрел на Ахилла. –

Я понимаю, не царское дело – вешать дверь на петли. Царское дело – двери с петель срывать. Но будь другом, царь, повесь со студентом ее обратно. А то дует. Я сейчас, – он прогремел чем-то в сенях и принес две бутылки «Ставропольской». Видимо, плотницкие работы давались царям легче других. У Ахилла, совсем как у царя Петра, дверь нависла на петли сама собой, даже не скрипнув.

– Соника, где еще два стакана?

Соника достала из допотопного буфета два стакана, подула в них:

– Помыть надо.

– Наливай, спирт убьет микрофлору, – сказал Ахилл.

Забулькало. Выпили. Крякнули. Зажевали луком. Выпила и Соника. Но не крякнула и лук не покушала. А натерла чесноком черствую горбушку и аккуратно откусила. У Мурлова потекли слюнки.

– Отломи кусочек, – попросил он.

Соника отломила половину и с улыбкой протянула Мурлову. Мурлов со второй попытки поймал ее руку и галантно поцеловал. Потом положил голову на ее голую грудь.

– Учись, геолог, придворным манерам! – заорал Ахилл.

– Не ори, не в море.

Мурлов вскинул голову и запел:

– Учись, геолог, крепись, геолог, ты солнцу и ветру брат!..

– Я уже всем сказал, вам только не говорил: это Гомер, это наш ахейский аэд.

«Занятный кульбит, – подумал Мурлов, – мусульманство наизнанку».

– Ну что, братья греки! Пардон, и сестры. Предлагаю тост за вас! – заорал он.

Забулькало в другой раз. Выпили за братьев греков. И за сестер. Огонь и тепло разлились по телу, по душе и по мыслям, и все это закружилось по независимым друг от друга орбитам и направлениям. Мурлов снова положил голову на грудь Сонике.

– Со-ни-ка-а… – сказал он и обнял девушку. Геолог с трудом оттащил студента и усадил рядом с собой на пол.

– Мне хорошо! – орал Мурлов.

– Кайфует парень! – радовался альтруист геолог.

– Нам всем хорошо! – ревел эгоист Ахилл, отрываясь от губ Соники, которая, оказывается, сидела у него на коленях.

«Вертеп, – вертелось какое-то непонятное слово в голове у Мурлова. – Что за слово? Откуда взялось? Неужели я пьян? А разве я пьян?»

– Развъ, ык, пъянъ? – спросил он Ахилла.

– Н-н-т, – ответил тот и стал стаскивать с себя через голову юбку, но ему мешала Соника, которая продолжала сидеть у него на коленях.

Мурлов проорал ему в ухо:

– Ах-лъ! Ту-ту, ту-ту-ту-ту, ту-ту, ту-ту-ту-ту!

– Успеется! – заржал на призыв трубы Ахилл и, бросив сдирать с себя юбку, предался с Соникой распутству.

«Однако», – подумал Мурлов и вышел из хаты. На свежем воздухе ему стало плохо и вырвало.

Очнулся он утром на кровати. С трудом стал приподнимать голову, туловище. Туловище, однако, не слушалось головы, впрочем, как и голова не слушалась туловища. Они будто бы принадлежали разным людям. Все закружилось,

поехало, туловище в одну сторону, голова в другую, пол опрокинулся и повалил Мурлова снова на кровать.

– А где Ахилл? – прошептал он и тут же уснул.

Проснулся он в каком-то другом времени. Была боль в висках и больше ничего. Комната была пуста. Вошла Соника с припухлыми губами.

– Проснулся, алкоголик? Привет. Погуляли, ничего не скажешь. Хорошо, хату не развалили. Ты как свалился, они еще две бутылки выжрали. Ахилл утром ушел. Тебе привет передал. Хороший ты мужик, сказал. Но слаб насчет шнапса. А потому в поход тебе лучше не ходить. Не вынесешь походных условий. Из него, из тебя то есть, хороший учитель выйдет, но не воин, сказал он. И советовал тебе вообще не пить, чтобы не переводить добро.

– Спасибо на добром слове. У тебя квасок или рассольчик найдется?

– Я борщ разогрела. Похлебай.

Борщ спас Мурлова. Он перестал трястись и попросил Сонику налить еще мисочку.

– А где твой геолог?

– Он теперь солнцу и ветру брат, – ответила Соника. – Занял твою вакансию. Сошлись они друг с другом, как два бубновых короля. Вот его Ахилл и забрал с собой.

– А ты хороша была, – вырвалось у Мурлова.

– Чья бы мычала, а моя молчала. Просто, но как есть. Не зли меня, я и так злая.

– Да, Соника, Кавказом я по горло сыт!

– Не уверена, – сказала Соника и скинула халатик. И была она великолепна и чиста, как всякая красивая женщина, способная любить и дарить любовь…

– Нагулялся? – спросила вечером Фаина. – Фу! Перегаром как несет! Луку, что ли, поешь. Тебя собирались «чистить» вечером, но я сказала, что ты повез больного в больницу, попросили, мол. Подробности сам придумай.

– Спасибо, – сказал Мурлов. – Больной помер в дороге. Не довез. А где Ахилл?

– Кто? – спросила Фаина.

– Да нет. Это я так просто, – и он вышел из избы.

«Ушел… Надо же мне было так надраться! Черт! Но ведь он сказал, он же меня уже взял! – Мурлов ударил кулаком по стене. – Анкету не заполнил – вон оно что! Была, была возможность все бросить, уйти из этой жизни, уйти без раздумий, без сожаления, без оглядки, без паспорта, уйти к чертовой матери под Трою, под гнет тридцати столетий, уйти с тем, в ком остался еще мужской дух, и которого хотел бы понять не меньше, чем самого себя. А он ушел. О! – Мурлов был вне себя от ярости и не знал, куда ему деться, на что истратить свою никому не нужную жизнь.

– Что с тобой? – спросила Фаина участливо и нежно. Мурлов хотел бросить ей в лицо что-нибудь резкое и обидное, но, взглянув в ее прекрасные, все понимающие, добрые глаза, он встал на колени у ее ног, и обнял их, и прижался к ним головой.

– Прости меня, прости, – говорил он, ему казалось, что он просит прощения у Соники, слезы текли у него из глаз, а она гладила его густые волнистые волосы и сама едва сдерживала рыдания – ей казалось, что она гладит по голове Филолога, и тело ее было так близко, так согревало его душу, метавшуюся в ярости и одиночестве, как белый медведь в тесной клетке Воложилинского зоопарка, а Фаине вдруг пронзительно ясно стало, что любить одного мужчину в принципе невозможно.