Мурлов, или Преодоление отсутствия
Шрифт:
– А ты шутница, – сказал ей Мурлов.
– Зачем шутница? – спокойно сказала Соника. – Грузин сказал, что ты трус. А я не поверила ему. Теперь вижу, что он точно трепло.
– А когда это он сказал тебе?
– Да когда я его спросила, кто это такой, похожий на грека.
– Не может быть, он не мог сказать такого.
– Он не мог, а я могу? Никол, принеси помидоры.
– Миша, сгоняй за помидорами, – скомандовал Никол.
Пили вино из трехлитровой банки, потом – из другой банки и другого вкуса. Мурлов, удивляясь своей словоохотливости,
– Ты мужик что надо! – и, подхватив обоих Миш, удалился. Мурлова же занимал вопрос, почему все-таки Савва за глаза обозвал его трусом, и он как-то не заметил, что парни ушли. «А, может, он прав, Савва, грузин, и я трус? Что он имел в виду?»
– Он тебе не друг. Имей в виду это, – Соника села рядом с ним. – Поэтому не переживай. Когда я его спросила, чья это девушка, он сказал – твоя. Он видел, что я интересуюсь тобой, а сам, дурачок, только подогрел мой интерес. Ты настоящий грек. И улыбка у тебя грека и волос черный волнистый и, главное, глаза хитрые и смелые, а улыбка, хоть и редкая, но добрая.
– Я поцелую тебя?
– Ты спрашиваешь?
Мурлов посмотрел на дверь. Она встала, закрыла ее.
– Никол ушел к Лизике…
Под утро Мурлов лежал в полудреме, а Соника крутила на палец его вихор и ворковала, ворковала:
– Я нравлюсь тебе?
– Угу! – отвечал Мурлов.
– Я нравлюсь тебе… И ты нравишься мне…
– Угу, – соглашался Мурлов.
– Мне никто еще не нравился так, как ты…
– Угу? – не верил Мурлов.
– А ведь я замужем…
– Угу, – констатировал Мурлов.
– Он в геологоразведке, в партии… Узнает – убьет…
– Как замужем? – встрепенулся Мурлов.
– Не дергайся. Лежи. Постричь тебя надо. Хотя нет, не стригись. Как замужем бывают? Да я еще и не пойду за него. Мне двадцать семь уже. В конце концов, могу я позволить себе одну ночь провести с тем, кто мне очень нравится?
– Одну?
– Не спеши, эта еще не кончилась… О, какие мы стали…
На рассвете постучал Никол:
– Атас, геолог идет.
Мурлов заартачился, но Соника открыла дверь и поцеловала его:
– Ступай, не дури. Ведь он муж мне. Прости меня, грешную…
Когда Мурлов утром копал яму, к нему подошел Никол и передал привет от сестры.
– Она уехала в партию, дура, – сказал он. – А это груши тебе.
Мурлов сел на скамейку. Как-то сразу же навалилась усталость, а прекрасный, хорошо видный сверху, вид села в зеленых садах, Аксаут и горы за ним подернулись сероватой дымкой, смазавшей яркие краски.
– Жаль, – сказал Мурлов и попросил у Никола сигарету.
– Она уже столько раз портила себе жизнь, что мне уже и не жаль ее. Не успеваю жалеть, – сказал Никол.
«Испортил себе человек жизнь или не испортил – об этом можно судить по тому, испортил он жизнь окружающим и близким своим или нет», – подумал Мурлов.
– Но ты прав, – продолжал Никол, –
«Мне от этого не легче», – подумал Мурлов.
– Но ты молодой еще. Тебе сколько, двадцать?
Мурлов кивнул головой. Что-то рот не открывался лишний раз.
– Вот, а ей мужик в хозяйстве нужен, лет сорока, с понятием о жизни.
– Я понимаю, а для души – собака.
– Зачем? – не понял Никол.
– Да это я так, – устало произнес Мурлов. – В доме, говорю, для хозяйства нужен мужик, а для души – собака.
– А-а, – засмеялся Никол. – Это у вас в городе. А у нас для души – душа.
«Понимаю, – подумал Мурлов. – Вот только где она?»
– Значит, уехала? – сказал он. – Жаль.
– Ага, уехала. Зарежет он ее. Оба они дурные.
Дни полетели стремительнее и слились в одну пеструю ленту чередования дня-ночи, работы-сна, разговора-молчания, и все короче становились дни, все привычнее молчание.
В субботу работу закончили в обед, чтобы постирать, попариться в бане, подготовиться к завтрашнему походу в горы. После бани Мурлов лежал на раскладушке, положив руки под голову. Зашла Фаина. Долго разглядывала его.
– Ты чего? – не выдержал он.
– Ничего. Так просто. Ты осунулся. Устаешь?
Мурлов подумал было, что это очередная насмешка или издевка, но в глазах ее не было искорок и голос был мягкий и ласковый. «Что это с ней?» – подумал он.
– Не знаю.
– Почему ты никогда ничего не знаешь?
– Потому что никогда.
Она засмеялась. Засмеялся и Мурлов. И словно убрал кто невидимую преграду между ними.
– Ты завтра что делаешь?
– В горы иду, с ребятами.
– Слушай, пошли завтра с нами.
– С вами – с кем?
– Со мной и Гвазавой.
– А-а… Пошли.
– Тогда пошли в магазинчик, пока не закрыли.
В магазинчике никого не было. На прилавках лежали всевозможные, как пишут в английских романах, колониальные товары: от стопятидесятимиллиметровых гвоздей и тихоокеанской селедки до раскрошившегося еще в прошлом году печенья и противозачаточных средств, вызывавших у местного населения искреннее недоумение. У входа на ящике сидел дед Симон, он же Семен, или Семенэ, чистокровный хохол – один на все село, баивший по-русски, по-гречески, по-карачаевски и даже по-польски. Фаина прошла в магазин, он поймал ее за подол и подмигнул.
– Гарна дивчина, га? З гарной дивки – гарна й молодиця.
Фаина сделала книксен: «Калиспера».
Старик отпустил юбку и сердито пожевал губами:
– Хохол я. Индейка из одного яйца семерых хохлов высидела. Так вот я один из них. Мне говори: «Гутен таг, мсье».
– Как только окажусь я в Вене, так будет «гутен таг», Семенэ, – сказал Мурлов.
Фаина зааплодировала. Возле Симона отирался ишачонок. Красивые влажные глаза и стройные ноги умилили Фаину.
– Какая прелесть! – сказала она.