Мушкетёр Её Высочества
Шрифт:
— Иди сюда, — позвала она его, и они снова принялись неистово истязать друг друга, мимоходом, раздеваясь. А потом они занялись делом, у которого если и есть бог, то ему каждую минуту, с наслаждением и усердием, поклоняются миллионы людей на Земле. Девушка вскрикнула и ещё крепче прижалась к Жан-Анри, не прерывая настойчивого ритма движений.
Когда они, изнеможённые, отпали друг от друга, девушка повернулась и доверительно шепнула ему на ушко: «Ты моя первая любовь, — немного помедлила и прошептала, горячо обнимая, — и последняя». Жан-Анри повернулся к ней и шепнул ей в ответ: «Я буду помнить об этом всегда». Они заснули, потом проснулись, и снова потянулись друг к другу, истязая себя, растворяясь в неиссякаемой взаимной нежности, пытаясь до капли выпить то, что послал им Бог.
Когда на окнах в свинцовой оправе заалел первый солнечный луч, девушка вскочила и заторопилась:
— Мне нужно идти, — и они быстро собрались, чувствуя себя немного неловко, друг перед другом. Молчаливо прошли мостик и двинулись вдоль утренних улиц. Город ещё спал, только молочники, подстёгивая сонных лошадок, ходили вдоль улиц, заглядывали во дворы, переговаривали с кухарками и разгружали кувшины и деревянные вёдра. Злоумышленников, напавших на девушку, на месте не оказалось – видать очухались. Появился Зимний дворец, весь в лесах, на которых уже копошились работники, понукаемые подрядчиком.
— Я побежала, — сказала девушка, сворачивая возле строительного забора.
— Подожди, — крикнул Жан-Анри и спросил, — как тебя зовут?
— Елизавета, — бросила девушка и улыбнулась. Жан-Анри хотел ещё что-то спросить, но она махнула рукой и скрылась за поворотом.
«Огромная тёмная волна, неотвратимо двигаясь вперёд, ватным одеялом многометровой толщины накрыла город. Придавленные весом воды, многоэтажные дома плющились, как картонные, взрываясь окнами и пузырясь остатками воздуха.
Господь Бог молчаливо взирал с небес на содеянное раздражённой природой и только рядом стоящий Пётр слышал тихо сказанные слова:
«По делам вашим ...»
Наклонившись из колесницы и зорко взирая вниз, Георгий Громовержец мечет молнии, поражая грешников, но смерть от молнии им не кара, а освобождение: остальные, накрытые волной, утонут в воде.
Но, вероятно, человеку давали шанс выжить, так как старый толстостенный дом выдержал первый напор волны, и только звенящая тишина напоминала о сжатом в несколько атмосфер воздухе. Из ушей Михаила струилась кровь, но он об этом не знал и поражался внезапно возникшей тишиной.
Окна не устояли перед многотонной тяжестью и лопнули, наполняя комнаты водой, а он барахтался под самым потолком, возле железной входной двери в пузыре воздуха. Пол в зале, вместе с деревянными перекрытиями, вибрируя, не выдержал и рухнул вниз вместе с водой, но потолок каким-то чудом оставался целым, что и спасло Михаила, так как вода, вместе с уходящей волной, начала медленно исчезать через окна нижних этажей».
Михаил Васильевич вздрогнул и проснулся. Сон, с дотошными подробностями повторяющий былое, в последнее время посещал его не так часто, как раньше, но всё равно болезненно опустошал душу, а тело покрывал мерзким липким потом. Тогда самые большие города мира: Рим и Париж, Пекин и Варшава, Берлин и Копенгаген, Амстердам и Лондон, Дублин и Нью-Йорк, Монреаль и Буэнос-Айрес, Рио-де-Жанейро и Каир, Тель-Авив, Стамбул и Токио исчезли с лица Земли, смытые и затопленные водой.
Он окинул взором синюю карту затопленных территорий, старомодно лежащую под стеклом на столе, и бросил взгляд на кап [4], снятый с пальца, который молчаливо поглядывал на него стеклянным глазом.
Глаза слезились, из носа текло, и Михаил вытянул из кармана большой носовой платок, устраняя последствия насморка и аллергии. Каждое лето, в самую жару, с нехорошим постоянством его посещала данная болезнь, перед которой Михаил был бессилен.
Ходить по врачам он не любил, зная наперёд, что будут долго проверять аллергические реакции, а по истечению двух недель мокрый процесс бесследно исчезнет, как будто истёк срок наказания. Обычно, на эти пару июльских недель он брал отпуск, чтобы в одиночестве, закрыв все окна, просидеть дома, читая литературу, но в этом году его попросил сам Оробели, главный координатор Совета Наций.
Михаил разделся, выбросив мокрую рубашку в стиральную корзину, и отправился под холодный душ, смывая неприятные воспоминания и липкий пот, освежая не только тело, но и душу.
Старший коронер Совета Наций Михаил Васильевич Мурик на своём посту находился полных двадцать лет и уже давно имел возможность отдыхать где-нибудь в экзотическом месте, вместо того, чтобы шляться по странам и весям, вылавливая преступников, неадекватных людей, с порушенной психикой.
Но коронер Мурик не любил отдыхать и на отдыхе чувствовал себя точно с подрезанными крыльями, поэтому любое сообщение капа в такое время воспринимал, как манну небесную и, обрывая отпуск, рвался на поиски очередного сумасшедшего. Он был давно одинок, потому что первая жена, она же и последняя, увидев его приоритеты, несмотря на ребёнка, покинула его, предпочитая построить счастье с другим, менее занятым на работе.
Возможно, на характер коронера накладывали отпечаток преступники, которые тоже никогда не отдыхали, а если отдыхали, то не забывали о себе напомнить. Тем не менее, если человек тянул работу, то его с удовольствием нагружало не только начальство, но и сослуживцы, не прочь спихнуть Мурику какое-нибудь тёмное дело.
Мурик не успел выключить душ, как его кап издал знакомую мелодию. Коронер, накинув на себя полотенце, вышел из кабинки душа и надел на палец кап. Перед ним возникла знакомая фигура его помощника Ламбре, который стоял возле какого-то здания, показавшегося Мурику знакомым.
— Мсье Михаил, я с вашей родины, — улыбаясь, сообщил Ламбре на «универе» [5], показывая рукой на очертания полуразрушенного здания. Мурик, присмотревшись, узнал Владимирский собор в Киеве и спросил:
— Что случилось?
Ламбре в двух словах сообщил и Мурик понял, что нужно лететь.
Через полчаса он сидел в «магнетике» [6]и летел в Киев.
Жан-Анри полдня проспал дома. Проснувшись, он лихорадочно думал – что же ему дальше делать? От его уравновешенности, граничащей с равнодушием, не осталось ни следа. Несомненно, он влюбился в неё и чувствовал, что только сейчас начинает жить, а до этого по жизни его вело простое любопытство и жажда острых ощущений.
«Вот и получай острые ощущения», — подумал он, и начал размышлять, как её найти и забрать, как окружить своей заботой и любовью. Он понял, что влюбился по уши, по самую макушку, утонул в своих чувствах к ней и пытался понять – внутри у него вечное или переходящее. Последний раз такое он чувствовал к Лауре в Авиньоне и сразу вспомнил, как когда-то декламировал ей Петрарку:
«Стрелу амура чувствую в себе.
Тревожит сердце сладостная мысль,