Муслим Магомаев. Биография
Шрифт:
Партия Скарпиа, помню, вообще по сравнению с Фигаро была для меня скучна. Просто играть негодяя, злодея, подонка, хоть и красивого, неинтересно. Поэтому я любил немного похулиганить на сцене. Ведь вот когда я занимался бритьем в «Севильском цирюльнике», народ с хохоту умирал в зале. Надо было чем-то занять себя и публику и в «Тоске». Я там чернила придумал. Когда в меня ножом швыряют, я сжимаю в руке шарик с красной акварельной краской, и она, будто кровь, фонтанчиком брызжет на платье партнерши. Акварель смывается. Зрители в шоке. У меня кайф. Правда, пресса, похвалив звучание голоса, эту мою находку обозвала натурализмом. Но это мне еще и тридцати не было. Потом уж я без краски и падений с лестниц обходился.
Но
Глава 7
За рубежом легче петь. Там тебя принимают, какой ты есть. Если даже споешь хуже, чем прежде, никто не заметит. А дома стоит спеть знакомую всем телезрителям песню или арию чуть иначе, сразу строгое письмо: почему вы во Дворце съездов пели лучше?
Но не все было так радужно – чем известнее он становился, тем пристальнее за ним следили в руководстве Азербайджана. Буквально подсчитывали, сколько времени он проводит за пределами республики, словно ревновали к другим республикам и городам, особенно к Москве, откуда постоянно звонили, приглашая выступать и на радио, и на телевидении, и в концертах, в том числе и правительственных. При этом совершенно не принималось во внимание, что Магомаев и не думает отказываться от своей родины – на всех афишах он значился как азербайджанский певец, к вящей славе своей республики.
Это наблюдение доставляло все больше и больше проблем и наконец в 1966 году вылилось в серьезное столкновение между руководством Азербайджана и «железной леди» советского министерства культуры Екатериной Фурцевой. Дело в том, что Магомаев должен был участвовать в большом концерте, который советские артисты давали в Париже, на сцене знаменитого театра «Олимпия». Но азербайджанские власти решили наказать его за то, что он, дескать, слишком редко бывает в родной республике. А без их разрешения он за границу поехать не имел права.
Время шло, сроки поджимали, но Магомаев тоже не собирался сдаваться. Он знал, что никакой его вины перед родным Азербайджаном нет, все эти обиды существуют только в воображении руководства, возомнившего о себе невесть что, и когда других способов не осталось, обратился лично к министру культуры СССР, то есть к Фурцевой. Та тянуть не стала и сразу же позвонила в Баку. Сообщила, что кандидатура Магомаева утверждена министерством, что в Париже уже афиши с его именем висят и что их упрямство грозит опозорить весь Советский Союз. Она настаивала и делала это так, как умела одна она – спокойно, но с таким металлом в голосе, что было совершенно ясно – отказать невозможно.
Конечно, азербайджанские власти сдались, и прямо в день концерта Магомаев наконец вылетел в Париж. Выступать пришлось без репетиции, но ему было не впервой преодолевать трудности, поэтому спел он как всегда блестяще. Настолько блестяще, что его хорошо запомнил директор театра «Олимпия» Бруно Кокатрикс, да и не только он – Магомаеву начали поступать предложения о гастролях в Европе. Но советские певцы не имели права вести такие переговоры, за них с западными импресарио общались представители Госконцерта. А они… то ли специально так сделали, то ли от жадности совсем потеряли голову, но запросили такую огромную сумму, что переговоры так и окончились ничем.
Через три года Бруно Кокатрикс все же организовал гастроли Магомаева в Париж. За это время он стал в СССР еще более знаменитым, да и за рубеж его не раз приглашали. Правда, не по всем приглашениям удавалось ездить, потому что выпускали его редко и очень неохотно. Например, на гастроли в финский оперный театр не отпустили и даже в известность не поставили. Поскольку Магомаев получил копию приглашения, он обратился в Госконцерт уже сам. Но там ему ответили, что им эти гастроли невыгодны, поэтому они их не интересуют. Интересы же и выгода артистов во внимание не принимались, их в Госконцерте рассматривали только с одной стороны – как способ добывания валюты. Собственно говоря, почему его и отпустили на вторые гастроли во Францию (на этот раз с Эдитой Пьехой и Ленинградским мюзик-холлом) – там предложили очень хорошие деньги.
Бруно Кокатрикс платил за наши выступления в «Олимпии» весьма приличные гонорары – но не нам. Их получал Госконцерт, а нам выдавали весьма скромные суточные, «шуточные», как тогда говорили. О том, что наши ставки в действительности были очень приличными, я узнал совершенно случайно. Бруно Кокатрикс устроил для нашей группы банкет, на который были приглашены и другие гости. Всего собралось человек пятьдесят. Оказавшись рядом с секретаршей Бруно, Жозет, я сказал ей, показывая на роскошный стол: «Ну и ну! Сколько же он выложил за этот прием?!» Она ответила мне совершенно спокойно: «И вы могли бы это устроить – одного вашего выступления хватило бы, чтобы покрыть расходы на такой банкет…»
По причине несуразной политики Госконцерта очень многие наши исполнители не смогли в те годы стать известными и в других странах. У нас почему-то не хотели понимать, что эти артисты – такое же достояние нашей культуры, как ансамбль «Березка», моисеевцы, цирк, два-три самых именитых инструменталиста… Если бы в зарубежные гастроли почаще ездило как можно больше наших замечательных исполнителей, то нашу культуру знали бы за рубежом гораздо лучше.
Звездой тех гастролей в «Олимпии» была Эдита Пьеха – очаровательная, уже известная в Париже, свободно владеющая французским – конечно, публика ее обожала. Но Магомаев нисколько не терялся на ее фоне, и с каждым выступлением приобретал все больше поклонников. Постепенно в кассах театра, при покупке билетов, все чаще стали уточнять, будет ли сегодня петь Магомаев, а секретарша Бруно Кокатрикса встречала его репликами: «О, Муслим! Сегодня специально на тебя уже пришли сто человек!» Вскоре сотрудники «Олимпии» начали уже открыто говорить ему: «Муслим, оставайся в Париже, здесь ты быстро станешь миллионером».
Обычно журналисты спрашивают: а как вы относитесь к нашему городу, нашей республике. Я никому не говорю комплиментов. Просто отвечаю: «Извините, я видел Париж».
Бруно Кокатрикс не пытался уговорить его навсегда покинуть СССР, но вот годовой контракт предложил вполне официально. Рекламу он брал на себя, обещал выпустить пластинки, устроить приглашения на телевидение, а потом повезти в тур по всей Европе. Он уверял Магомаева, что через год тот под его руководством станет мировой звездой. И конечно, Муслим был не против – как бы он ни был независим и самостоятелен, но мысль стать первой со времен Шаляпина русской мировой знаменитостью ему, естественно, льстила. К тому же какие горизонты! Покорять новую публику, находить путь к сердцам людей из разных стран – это была непростая, но очень интересная задача, как раз для Магомаева. Но одного его согласия было мало, надо было получить согласие советского руководства.