Мусорщик
Шрифт:
В жидкой стайке встречающих Зверев разглядел Андрея Обнорского. Впервые он видел журналиста без бороды. Впрочем, сегодня многое было впервые… Впервые они встретились на воле. Впервые — в гражданском.
Обнорский тоже увидел Зверева и взмахнул рукой. Они двинулись друг другу навстречу, обнялись… У Сашки стоял комок в горле. Если бы Обнорский что-нибудь спросил, отвечать Звереву было бы трудно. Но Андрей ничего не спросил. Совсем недавно он сам испытал те же чувства, что и Сашка. Все понимал. Он молча похлопал лагерного кореша по спине и увлек его на улицу, на стоянку, где ожидала «нива».
Было очень жарко, машина раскалилась на солнце, внутри
Впрочем, все это он отмечал чисто механически. Память, как убегающие Пулковские высоты, тянула назад, назад… назад. В 1991 год. В иную эпоху и даже в иную страну. В иную жизнь, в которой Зверев был капитаном уголовного розыска, а не зэком-отпускником… …В августе 1991-го Зверев влюбился. Обвально, по-юношески. Так, как влюбляются в шестнадцать. Когда любовь светла, заранее обречена и потому трагична. Александру Звереву было не шестнадцать, а двадцать семь лет. Пять из которых он провел на ментовской работе, чем и объяснялся известный (оч-чень хорошо известный!) уровень цинизма. И «жизненный опыт», как почему-то называют знание изнанки жизни. Он был холост, свободен, по-мужски обаятелен. Разумеется, у него было много подруг.
И все-таки опер влюбился. В замужнюю женщину старше себя. Если бы ему хватило цинизма и «жизненного» опыта, то, пожалуй, получился бы «роман с замужней женщиной». Банальный, построенный на постельных делах, требующий минимальной взаимности и вовсе не требующий любви.
Однако… однако был август, была гроза, было кафе и чужая жена с ниткой красных кораллов на загорелой коже. Губы коралловые шевелились, и метались искры в серых глазах. Опер, на счету у которого было почти триста задержаний, шалел, глядя в эти глаза. Анастасия Михайловна Тихорецкая, народный судья, супруга первого заместителя начальника ГУВД полковника Тихорецкого, улыбалась загадочно и курила сигарету. Ливень за окном принял характер бедствия, и капитан УР Зверев уже стоял рядом с бедой… Когда они вышли из кафе, остро пахло листвой, садилось солнце, и голова кружилась у капитана Зверева… …Когда они вышли из кафе, наваждение не прошло. Сашка понял, что остается одно — проводить Анастасию Михайловну домой. И — забыть, списать в архив, приобщив вещдоки: улыбку на коралловых губах и взгляд серых глаз.
Но когда остановились они у дома Тихорецких и Сашка стал мямлить «Благодарю вас за…», когда он растерянно и смущенно начал это мямлить, Настя сказала:
— Бог мой, Зверев! Ты опер или нет? Если сам не знаешь слова, диктую: «Настя, пригласи на чашку чаю».
И — дальше, в ответ на незаданный вопрос:
— Муж в Москве, в командировке.
И вновь разверзлись над опером небеса. Или — пропасть под ногами. Но он был рад упасть в эту пропасть. И падать бесконечно.
Из тумана воспоминаний Зверева вернул голос Андрея:
— Саша!
— А? Что, Андрюха?
— Очнись, Саша. Брось самоедство свое. Ты почти дома, ты к маме едешь. Очнись.
Зверев изумленно посмотрел на Обнорского. Андрей подмигнул, и Сашка подумал, что журналист очень точно уловил его настроение. Возможно, даже, догадался, о чем Сашка думает.
— Ну, журналист! Ну, психолог, — сказал Зверев и рассмеялся.
— Посмотри вокруг, Саша, — повел Обнорский рукой, — и вспомни Леню Утесова: как много девушек хороших! И все они
Машина уже ехала по Московскому проспекту, и девушек вокруг действительно было много. В коротких юбках, в шортах, в открытых блузках. Они шли по тротуарам, стояли на остановках, голосовали, ели мороженое.
— Так уж и все? — спросил с улыбкой Зверев.
— Ну может, и не все, — согласился Обнорский, — но половина — точно. А две из них — наверняка, и сегодня вечером ты с ними познакомишься. В холодильнике у журналюги Обнорского остывает шампусик, а по всей квартире — от порога до балкона — рассыпаны прэзэрватывы.
— И много у тебя презервативов?
— Дюжины хватит?
— Для разминки хватит, — серьезно ответил Зверев.
Обнорский захохотал. «Нива» ехала по Московскому в центр. Светило солнце, и девушки были прекрасны.
Мама… Единственный человек на свете, который ждет тебя всегда. Все тебе простит и все отдаст.
А ты летишь по жизни, как выпущенная из подствольника граната. Ты занят собой. Ты в работе… или в пьянке безумной, в друзьях и в подругах. В вихре… в депрессии. В осуществлении грандиозных или никчемных проектов. В бесконечном самоутверждении. В споре с Богом. С начальством… с оппонентами… с собой. С похмельем. С погодой. С частными неудачами и ненужными победами. Ты проламываешься сквозь стены, которых на самом деле нет, они построены из твоих ошибок, иллюзий и амбиций. Из дерьма построены эти стены и потому крепки.
Часто ли ты вспоминаешь о маме? Можешь не отвечать — ответ известен: в день рождения, Восьмого марта и в Новый год.
А еще ты вспоминаешь о маме, когда тебе плохо. Когда так худо, что край. Когда тебе больно и страшно, и сердце сжимается, — ты вспоминаешь о маме.
Когда ты на коне, когда ты победитель — ты празднуешь с друзьями. Или идешь к женщине. Женщины любят победителей…
Мама примет тебя любого: озлобленного неудачами, брошенного женой, пьяного, изувеченного. Мама скажет: «Все будет хорошо, сынок… все будет хорошо. Ляг и поспи. А я посижу рядом. А потом, когда ты проснешься, будет легче… поспи, сынок, поспи». …Зверев долго не мог решиться нажать кнопку звонка. Он стоял и смотрел на дверь квартиры. Своей собственной квартиры, в которой он не был уже четыре с половиной года. Он почему-то медлил… Дверь отворилась сама. Мама стояла на пороге.
— Здравствуй, ма, — сказал опер.
— Сашенька, — сказала мама и притянула его к себе. Заплакала.
Вечером за Зверевым заехал Обнорский. Веселый, возбужденный, с цветами. Цветы тут же вручил Ирине Ивановне, галантно поцеловав руку. Букет был шикарный.
— Зачем вы тратились, Андрюша? — сказала мама слегка растерянно.
— Это вам за сына, Ирина Ивановна… у вас замечательный сын, я многим ему обязан. А значит, и вам.
Мама звала Обнорского попить чаю, но Андрей весело и вежливо отказался. Говорил, что нет времени и что внизу, в машине, уже ожидает группа товарищей.
Зверев и Обнорский ушли. Пока спускались по лестнице, Обнорский быстро рассказывал:
— Беленькая и черненькая. Вера и Наташа, студентки с журфака… Сексапильность! Темперамент!
— С какого фака? — спросил, усмехаясь, Зверев.
— Не умничай. С нормального фака… Девки с понятием, сиськами и без комплексов. Тебе какую?
— На месте посмотрим, — ответил Зверев.
Ирина Ивановна вышла на балкон. Внизу, во дворе, увидела «ниву» с распахнутыми дверцами и «группу товарищей» возле нее: блондинку и брюнетку в очень коротких платьях. Она увидела, как из подъезда вышли Сашка и Андрей, подошли к девицам.