Муссон
Шрифт:
— Приятно снова тебя видеть. Я скучал по тебе, святой человек, — сказал он. — Не с кем было поспорить, жизнь моя была поистине скучна.
— Скучна? — с улыбкой переспросил аль-Аллама. — Шейхи говорили мне совсем другое о твоем пребывании у них. На твоем копье — шестнадцать врагов.
Дориан погладил завитки бороды, которая заскользила под его пальцами, треща в сухом пустынном воздухе, яркая, как только что выплавленная медь.
— Воинов Оттоманской империи легко убивать, — пренебрежительно
«Он по-прежнему красив так же, как тот ребенок, которого я впервые увидел на острове Двери Шайтана». Аль-Аллама разглядывал лицо Дориана: высокий благородный лоб ученого, хотя жесткая линия рта и челюсти выдавала воина и властелина.
— Зачем ты привел меня сюда, святой человек? — спросил Дориан, наклоняясь и вглядываясь в лицо муллы. — Ты ничего не делаешь без причины.
Аль-Аллама улыбнулся и вместо ответа негромко спросил:
— Ты знаешь, чья это могила?
Дориан посмотрел на обветренный купол и обваливающиеся стены.
— Могила святого, — сказал он. Таких древних могил много: одни охраняют разбросанные в пустыне оазисы, другие стоят на утесах и холмах вдоль Оманского побережья Южной Аравии.
— Да, — согласился аль-Аллама. — Могила святого.
— Не могу прочесть его имя, — сказал Дориан: большую часть надписи на стене стер ветер, насыщенный песком. Дориан знал много цитат из Корана, но другие распознать не мог. Может быть, это слова самого покойника.
Аль-Аллама встал и обошел могилу, останавливаясь, чтобы прочесть еще заметные надписи. Немного погодя Дориан тоже встал и последовал за ним.
— Вот слова святого, который лежит там. Возможно, они тебя заинтересуют.
Аль-Аллама указал место высоко на стене.
Дориан с трудом прочел часть надписи.
— Сирота придет из моря, — вслух прочел он, и аль-Аллама одобрительно кивнул. — С языком и головой пророка…
Дориан замолчал.
— Не могу прочесть дальше, слишком поблекло.
— С языком и головой пророка, но с тьмой в языческом сердце, — помог ему аль-Аллама. — Подойди ближе и посмотри внимательней.
Дориан продолжил:
— Когда свет заполнит сердце язычника, он объединит разделенные пески пустыни и его справедливый и благочестивый отец сможет воссесть на спине слона.
Дориан вернулся к аль-Алламе.
— Что это? В Коране такого нет. Это стихотворение, здесь почти рифма, но нет смысла, — сказал он. — Что за язык сироты и голова пророка? Как у сироты может быть отец? И причем тут спина слона?
— Голову пророка покрывали рыжие волосы, он говорил по-арабски, на священном языке, — сказал аль-Аллама и встал. — Во дворце в Маскате стоит Слоновый Трон Омана, вырезанный из огромных слоновьих бивней. Остальное додумывай сам. Такой ученик, как аль-Салил, должен
— Святой Теймтейм! — воскликнул Дориан. — Значит, это могила святого?
Он посмотрел на почти стершуюся надпись и увидел имя святого, появившееся, как фигура из густого тумана.
— Это пророчество! Эти слова определили мою жизнь!
Дориан испытывал благоговение, но к нему примешивались гнев и негодование: он столького лишился и столько страдал из-за этих нескольких загадочных слов, написанных много лет назад и теперь едва различимых! Он хотел бросить им вызов, протестовать, доказать их несостоятельность, но аль-Аллама был уже на полпути к долине, оставив его в одиночестве размышлять над своей судьбой.
Дориан провел там много часов. Иногда он гневно расхаживал вдоль стен мавзолея в поисках других надписей и любых обрывков знания.
Он читал надписи вслух, проверял скорее звучание слов, чем их значение, пытаясь постичь их тайный смысл.
Иногда он садился на корточки и разглядывал какое-нибудь отдельное слово или фразу, потом снова вскакивал и возвращался к надписи, которую показал ему аль-Аллама.
— Если я и впрямь сирота, о котором ты говоришь, ты ошибаешься, старик. Я не гожусь. Я христианин. Я никогда не приму ислам.
Он бросал вызов древнему святому.
— Я никогда не объединю пески пустыни, что бы ты ни имел в виду.
Голос Батулы прервал его размышления, и Дориан встал.
— Корабли. — Батула указал с утесов вниз. — Входят в залив.
Батула повел верблюдов к началу тропы.
Дориан побежал за ними и легко догнал еще до того, как они начали спуск. Подбегая, он позвал своего верблюда:
— Ибрисам! Шелковый Ветер!
Верблюдица повернула голову на звуки его голоса и посмотрела сверху вниз огромными черными глазами с двойными ресницами; она негромко, любовно заревела, приветствуя хозяина.
Верблюдица была благородной чистокровной шерари. Дориан единым движением, словно это не стоило ему ни малейшего труда, взлетел в высокое седло в семи футах над землей.
Концом длинного ездового шеста он коснулся шеи верблюдицы и переместил свою тяжесть в седле вперед; седло было из тончайшей кожи, роскошно украшенное кисточками и полосками красного, желтого и синего цветов; поверх была наброшена сетка из металлических нитей, вышитая серебряными звездами.
Ибрисам, отвечая на его прикосновение и движение, двинулась изящной, нетряской походкой, какой однажды несла своего любимого хозяина со скоростью десять миль в час в течение восемнадцати часов без остановок — от языка Вади-Тауб через страшные равнины Мудхайла, усеянные белыми костями погибших караванов, до солоноватых вод оазиса Ма-Шидид.