Муза
Шрифт:
– Я не видела свою маму вот уже пять лет, – сказала я, сунув липкий поднос с остатками крема в горячую воду.
– Но она хоть не умерла.
– Нет, она не умерла.
– Я все время думаю, что снова ее увижу. Что она будет дома, когда я вернусь. Но там никого, кроме гребаного Джерри.
– А Джерри – это и есть твой отчим?
Лицо Лори помрачнело:
– Да, увы. И моя мать завещала ему все.
Я попыталась определить возраст Лори. Казалось, ему около тридцати, но готовность, с которой он мне открылся, свидетельствовала о том, что он
– Да, нелегко тебе. А почему она так поступила?
– Долгая история. На самом деле она оставила мне одну вещь. Джерри всегда ее ненавидел, что в очередной раз подтверждает, какой он придурок.
– Вот видишь, и ты что-то получил. А что это?
Лори снова вздохнул, разомкнул руки и свесил их по бокам.
– Картина. Она только для того, чтобы напоминать мне о матери.
Он горько и как-то криво улыбнулся.
– Любовь слепа, любовь скупа. Видишь, я тоже мог бы стать поэтом. – Он кивнул в сторону холодильника. – Молоко есть?
– Должно быть. Знаешь, я думаю, тебе лучше запомнить свою маму, чем пытаться забыть ее. Мой отец умер. И у меня совсем ничего от него не осталось. Кроме фамилии.
Лори замер, держа руку на дверце холодильника.
– Ничего себе. Извини. А я тут распинаюсь…
– Все в порядке. Нет, правда.
Теперь я почувствовала себя не в своей тарелке, и мне уже хотелось, чтобы он скорее достал молоко и занялся им. Вообще-то я не имела привычки говорить о своих родителях, но тут меня словно что-то подначивало продолжать.
– Он погиб на войне. Его самолет сбили.
Лори оживился.
– Мой тоже погиб на войне. Но не в самолете. – Он умолк, и мне показалось, что он собирается что-то сказать, но потом передумал и только добавил: – Я его не знал.
Мне стало неловко от этой синхронности наших обстоятельств, как будто я намеренно пыталась ее добиться.
– Мне было два года, – поспешила сказать я. – Я его почти не помню. Его звали почти как меня, только без мягкого знака – Оделл. Когда он умер, мама изменила мое имя.
– Что сделала? А как тебя звали до того?
– Понятия не имею.
Этот факт из моей собственной жизни прозвучал нелепо и смешно – по крайней мере, в то мгновение мне так показалось (а может, виной всему дым от травки, клубившийся повсюду), – так или иначе, мы оба расхохотались. По сути дела, мы просто хохотали целую минуту, так хохотали, что животы заболели. Как тут не рассмеяться, если меня «переименовала» мать, у него мать внезапно умерла, а я в желтых резиновых перчатках стою на кухне в доме по соседству с Британским музеем.
Лори повернулся ко мне лицом, бутылка молока угрожающе накренилась у него в руке. Протрезвев, я уставилась на его руку, обеспокоенная, что молоко начнет капать сквозь крышку бутылки, наклоненной под таким опасным углом.
– Слушай, – сказал он, – Делли.
– Оделль.
– Ты хочешь выйти?
– Откуда?
– Отсюда, ненормальная ты девица.
– Это еще кто ненормальный?
– Можно пойти в Сохо. У меня есть друг, он мог бы провести нас во «Фламинго». Только, чур, сними эти резиновые перчатки. Это не такой клуб.
В ту минуту я даже не знала, что и думать о Лори. Может, он был поражен горем, а в то же время казалось, что горе еще не вступило в свои права. Возможно, он еще не пришел в себя после потрясения, ведь прошло всего лишь две недели. Но о Лори можно было сказать наверняка, что он на кого-то злится и немного растерян, одновременно уверен в себе и все же избегает самого себя – да, все это можно было сказать о Лори. Язык у него был хорошо подвешен, он болтал о Джерри, и о своем доме, и о разведенной, умершей матери с такой привычной усталостью от жизни, что я не могла определить наверняка, пытается ли он уйти из этого мира или, напротив, остаться в живых.
– Я… я устала, – промолвила я. – Не могу уйти с вечеринки.
С этими словами я выдернула затычку из сливного отверстия раковины. Вода начала с шумом утекать, а я задумалась о том, почему его мать умерла.
– «Фламинго», Оделль.
В жизни не слышала о таком месте, но не стала ему об этом сообщать.
– Но не могу ведь я оставить Синт.
Лори недоверчиво приподнял бровь.
– Вряд ли ты ей сегодня понадобишься.
Я залилась краской и стала рассматривать исчезающие мыльные пузыри в раковине.
– Слушай, – продолжал он, – моя машина около дома. Как насчет того, чтобы завезти картину к моему другу, а потом пойти танцевать? Не обязательно во «Фламинго». Ты любишь танцевать?
– А картина у тебя с собой? – спросила я.
– Все ясно. – Он провел рукой по волосам. – Ты, наверное, из тех девушек, что больше интересуются искусством, чем ночными клубами?
– Думаю, что не принадлежу ни к тем, ни к другим. Но я работаю в художественной галерее, – добавила я.
Мне хотелось произвести на Лори впечатление, показать ему, что я не просто какая-то невинная зануда, предпочитающая мытье посуды валянью на ковре.
Глаза Лори засияли.
– Хочешь взглянуть на картину? – спросил он. – Она в багажнике моей машины.
Тогда, на той кухне, он не пытался ко мне прикоснуться. Я почувствовала одновременно облегчение от того, что он этого не сделал, и желание, ведь он это сделать мог… Думаю, именно по этой причине я и согласилась взглянуть на картину. Так и оставив гору тарелок в раковине, я последовала за ним.
Мне кажется, он хотел произвести на меня впечатление тем, что машина у него фирмы «Эм-Джи», но я совершенно не думала об этом в тот момент, когда мой взгляд упал на небольшую картину без рамы, лежавшую в багажнике. Сцена, запечатленная на ней, показалась мне довольно простой, и в то же время было не так-то легко разгадать, что она означала: на одном краю картины – девушка, держащая в руках отрубленную голову, а на другом – лев на полусогнутых лапах, того и гляди готовый к прыжку. Вероятно, это была какая-то легенда.