Музей богов
Шрифт:
— Да, но погоди… а я буду тебе что-то должен? Что именно?
— Об этом потом поговорим, но ничего сверхъестественного и невозможного не потребую. Подставлять не стану, и в кабалу ко мне тоже не попадешь. Ты ж меня не первый год знаешь.
— В том-то и дело, что знаю. Я ко всем с такой просьбой пристаю. Ко всем, кто что-то необычное умеет. Мне для работы нужно.
— Хорошо, если для дела, то можно и научить. С чего начнем?
— Научи меня чему-нибудь эффектному. Ты же профессионал. Вернее, мастер.
— Ну, раз я «мастер», тогда достань еще вон ту книгу на второй сверху полке лежит, в крайней слева стопе. Верхняя. Ну, вон та, толстая, с золотым тиснением. Ага, эта самая, да. Аккуратнее, только… Давай ее сюда. Вот, смотри и запоминай…
Глава XXII,
где
У входа в библиотеку висела красочная афиша. Поверх цветной фотографии Колизея значилось:
Библиотека им. А.П. Чехова приглашает на традиционные концерты по воскресным дням! В ближайшее воскресенье в 15:00 в гостях студенты инструментальных классов с программой: "Россия — Италия: две души". В программе — русская и итальянская классическая музыка.
Вход свободный.
Ниже был прилеплен белый листок с объявлением об интересующей меня лекции: «Композиционный экзистенциализм: методология и особенности готического мифа в литературе постмодернизма». Еще ниже читалось мелкими буквами:
Известный искусствовед, историк культуры и живописи — Степан Алексеевич Лисков. Доктор искусствоведения, заслуженный деятель искусств, профессор.
«Надо же, — думал я, — такой молодой, а уже целый профессор!» Я почему-то полагал, что Степану лет тридцать. Только вот не спрашивайте меня, что означает название лекции, — помочь не смогу… ничего в этом не понимаю. Искусствоведов я обычно сторонился и побаивался. Почему-то представлял их себе людьми не вполне нормальными и к непринужденной беседе не приспособленными. В затейливой одежде, с причудливо накрученными шелковыми шейными платками под подбородками вместо обычных галстуков, в остроносой и неудобной обуви. Вероятно, с нетрадиционной сексуальной ориентацией. Говорить они, в моем понимании, должны вычурно и старомодно, причем мужики — бабьими голосами, а женщины наоборот — басовитыми, хриплыми и прокуренными. А вообще, по моем'y скромному мнению, искусствовед — профессия не мужская, а сугубо женская.
Доктор искусствоведения, заслуженный деятель искусств, профессор Степан Лисков устоявшиеся у меня стереотипы ломал. Причем — безжалостно. Во-первых, хранитель Эрмитажа был похож не на искусствоведа в моем представлении, а скорее на туриста-профессионала, приглашенного свидетелем на свадьбу внезапно разбогатевшего друга. Брат моей знакомой имел вид крепкого, хорошо пожившего мужика, часто бывающего на свежем воздухе под открытым солнцем. Во-вторых, он оказался не тридцатилетним, как мне поначалу представлялось, а лет на десять — пятнадцать старше. На вид — лет сорок — сорок пять или около того. Спокойное стереотипное лицо. Тяжеловатый невыразительный взгляд. Декоративная небритость. Костюм — темно-серая классическая двойка, без каких-либо особенностей и изысков. Галстук отсутствовал, верхняя пуговица бежевой рубашки была расстегнута, чтобы не давить на толстую шею.
То оказался далеко не первый случай в моей практике — ловить нужного человека сразу после публичного выступления. Иногда прием срабатывал, иногда — нет, но, как устоявшийся консерватор, я предпочитал идти проверенными путями.
К началу лекции успеть не удалось. Это у меня тоже входит в привычку. Стараясь не шуметь, прошел к свободному месту и поудобнее устроился в кресле. Потом включил свой диктофон и приготовился получать удовольствие. Сам искусствовед вдохновенным голосом искушенного проповедника о чем-то повествовал перед небольшой аудиторией слушателей:
— …феномен психической мутации изящно используется глубоким маньеризмом готичного образа, — вдохновенно говорил искусствовед, — при этом драматизм пафоса, как бы это ни казалось парадоксальным, вызывает незначительный крен в сторону модернизма, а типическое проявляет композиционный экзистенциализм. Недаром такое направление характеризуется разрывом с предшествующим историческим опытом художественного творчества. Например, идея самоценности искусства, так или иначе, многопланово просветляет конструктивный символический метафоризм самой идеи…
Зал был небольшой, но вместительный, мест на сто. Тем не менее, большинство сидений пустовало, и только кое-где торчали головы каких-то девушек. Сначала я еще силился вникнуть в значение и суть звучащей лекции, но ничего хорошего не получалось. Понять, о чем тут вообще идет речь, почему-то не удавалось. Тема ускользала от меня. Чем дольше я вслушивался, тем сильнее росло раздражающее ощущение неясного, гнетущего уныния.
— …совокупность знаний и сведений, — продолжал профессор, — на первый взгляд недоступных непосвященным, рационально использует элитарный социально-психологический фактор, при этом эзотерическое начало инициирует конструктивный синтез искусств. Пластичность и мягкость образа всегда использует принцип комплекса композиционного драматизма, и это своего рода правило. Исключения единичны. Коллективное бессознательное относительно, а переживание и его претворение, на первый взгляд, иллюстрирует канон таким образом, что все перечисленные признаки архетипа и мифа подтверждают это обстоятельство. Действие механизма мифотворчества сродни механизмам художественно-продуктивного мышления. Так говорит теория. Причем теория вчувствования просветляет самодостаточный художественный идеал, а синтез искусств дает невротическо-онтогенетический комплекс агрессивности в художественной типологии…
Я совершенно не постигал смысла лекции. Это чувство полного непонимания возникло вовсе не от кажущейся скучности, а от неясности самих причин этой бессмысленной длинноты и утомительной сложности. Голова наполнялась тяжестью, накатила одуряющая дремота. Я быстро устал постоянно продираться сквозь хитросплетения слов и, дабы не заснуть окончательно, принялся рассматривать окружающих. В сравнительно небольшом зале сидели почти исключительно девушки, за вычетом какого-то худого женоподобного парня с жеманными движениями и вычурной походкой. Похоже, что я, при своей скуке, был одинок в этом зале: больше никто не показался мне хоть сколько-нибудь отвлеченным. Все вели себя терпеливо и дисциплинированно, с теми каменными выражениями лиц, что появляется лишь во время наиболее увлекательных чтений. В отличие от меня, прочие слушатели не томились скукой, не шептались, не изучали свои мобильники и планшеты. Внимали с явным интересом. Правда, в самом начале несколько человек сразу же ушло, но никто даже не обернулся на них.
— …подобный исследовательский подход к актуальным проблемам типологии художественной литературы, — убедительным тоном вещал лектор, — можно обнаружить еще у Карла Фосслера, причем именно об этом более обстоятельно писал Зигмунд Фрейд в своей «Теории сублимации». Однако наш подход сугубо оригинален, ибо аллегория пронизывает всю героическую эстетику самого мифа. Беспристрастный анализ любого творческого акта показывает нам, что идея образует базовый тип субъекта, который был проанализирован в известных трудах Освальда Кюльпе и Карла Бюлера. Очевидно, что фабульный каркас сам меняет готический образ. Пушкин подарил Гоголю фабулу «Мертвых душ» вовсе не потому, что аксиология возможна, а потому, что искусство параллельно, и хтонический миф делает самодостаточным художественый идеал. Развивая эту тему, мы с неизбежностью приходим к мысли, что онтологический статус литературного искусства все-таки органичен. Тем не менее, художественное восприятие трансформирует готический постмодернизм, поскольку изящно организует цикл восприятия так, что сама по себе ткань художественного произведения для нас всегда будет амбивалентна…