Музей невинности
Шрифт:
— И, кстати, по всем сняты фильмы, весьма удачные, — вставила Фюсун.
— Мне не терпится посмотреть эти фильмы, Феридун-бей.
— Конечно, мы вам их покажем, Кемаль-бей. Многие из них до сих пор идут в летних кинотеатрах, а некоторые — даже в Бейоглу. Но теми фильмами я недоволен. Если бы я согласился снимать, то давно бы стал режиссером. Мне на киностудии «Конак-фильм» давно предлагают. Но мне не нравится такое кино.
— А почему?
— Это мелодрамы, которые сняты ради денег. Все на продажу. Вы вообще ходите на турецкие фильмы?
— Очень редко.
— Наши богачи, побывавшие в Европе, смотрят их, чтобы посмеяться. Я в двадцать лет тоже смеялся. Но больше не смеюсь. Я полюбил турецкое кино. Фюсун тоже.
— Ради бога, объясните мне скорее, в чем тут соль! Я тоже хочу полюбить турецкое кино! — с нетерпением воскликнул я.
— Объясню, — искренне улыбнулся молодой супруг. — Но не беспокойтесь! Фильмы, которые мы снимем с вашей помощью, будут совершенно другими! В нашем Фюсун не станет благовоспитанной леди благодаря французской воспитательнице уже через три
— Да я бы сразу поругалась с любой воспитательницей, — заметила Фюсун.
— В наших фильмах не будет бедных золушек, которых презирает их богатая родня, — продолжал Феридун.
— Хотя мне бы хотелось сыграть такую золушку, которую презирает богатая родня, — опять вставила Фюсун.
В её словах можно было бы уловить колкость в мой адрес, но ничего подобного не было. Наоборот, она произнесла это легко и весело, что причинило мне боль. В такой непринужденной атмосфере мы вспомнили общие эпизоды из прошлого, семейные вечера, нашу поездку много лет назад с Четином по Стамбулу на той же самой машине, на которой мы сегодня приехали, дальних родственников (некоторые из них уже умерли) из разных районов города и еще многое другое. Потом поспорили, как нужно готовить долму с мидиями. Спор закончился тем, что из кухни, улыбаясь с порога, вышел светлокожий повар-грек и сказал нам, что мы забыли про корицу. Молодой муж, который все больше нравился мне за простодушие и веселый нрав, в тот вечер о кино уже не заговаривал. Когда я вез их домой, мы договорились опять встретиться через четыре дня.
Летом 1976 года мы часто ужинали на Босфоре. Теперь, спустя много лет, всякий раз, когда я смотрю на Босфор из ресторанных окон над морем, замираю, как тогда, от счастья, что сидел перед Фюсун, и сознания, что нужно соблюдать хладнокровие, чтобы вновь заполучить её. Размышления её супруга о турецком кино, турецком зрителе, его мечты и фантазии о съемках, а также суждения о фильмах «Йешильчам» первое время я слушал с большим уважением, не признаваясь самому себе в сомнениях. Но так как у меня не было задачи «преподнести турецкому зрителю киноискусство в западном смысле слова», то я предусмотрительно затягивал дело; например, просил почитать сценарий, но, прежде чем получал его, интересовался другим вопросом.
Однажды, после очередного разговора с Феридуном (кстати, гораздо более сообразительным, нежели многие сотрудники «Сат-Сата») о смете «первого высокохудожественного» турецкого фильма я пришел к выводу: чтобы сделать Фюсун звездой, необходима сумма, равная примерно половине стоимости маленькой квартирки на окраинах Нишантиши. Однако причина моей нерешительности крылась не в том, что денег на все это у меня не было, а в том, что возможность видеть Фюсун два раза в неделю под предлогом съемок уняла мою боль. После стольких страданий я в те дни решил, что встреч мне должно хватить. На большее я не рассчитывал. Теперь мне хотелось немного передохнуть.
Отныне величайшим счастьем на земле для меня была наша поездка в Истинье, куда мы отправлялись после ужина, чтобы поесть обильно посыпанную корицей «куриную грудку» [17] , или когда в Эмиргане гуляли вдоль Босфора и, глядя на его темные воды, ели на ходу мороженое с «вафельной» халвой [18] . Однажды вечером, когда я сидел напротив Фюсун в ресторане «Йани Йер» и в её присутствии мои любовные джинны успокоились, я открыл простой рецепт счастья, который должен знать каждый: счастье — это быть рядом с человеком, которого ты любишь. (И вовсе не обязательно обладать им.) Незадолго до того, как сей волшебный рецепт пришел мне в голову, я посмотрел из окна на противоположный берег Бософора и увидел вдали дрожащие огни дачных пригородов, где мы с Сибель провели прошлое лето. Когда я был рядом с Фюсун, невыносимая боль в груди не только мгновенно проходила, но я даже забывал, что совсем недавно из-за неё задумывался о самоубийстве. Поэтому рядом с ней мне начинало казаться, что я возвращаюсь к прежней, «нормальной» жизни. Я предавался иллюзии, что силен, решителен и даже свободен. После первых трех встреч, во время которых, сидя напротив неё в каком-нибудь ресторане, наблюдал за приливами и отливами боли, я задумался о том, что ждет меня, когда её не будет рядом. Поэтому в следующий раз я взял себе со стола некоторые предметы, чтобы они придавали мне сил в минуты одиночества и напоминали о счастье. В том числе и маленькую жестяную ложку — она из ресторана «Алеко», в Йеникёе. Мы с Феридуном в тот вечер увлеклись разговором о футболе — оба болели за «Фенербахче», поэтому повода для споров не было, — а Фюсун засунула эту ложку от скуки в рот. А вот солонку она держала, засмотревшись на ржавое русское судно, проплывавшее перед окном, совсем близко от нас; когда она взяла её в руки, от движений его винта задрожали бутылки и стаканы. Обертку в форме рожка с обгрызанными краями Фюсун бросила на землю во время нашей четвертой встречи, когда съела мороженное, которое мы купили в кафе «Зейнель» в Истинье. Я шел сзади и мгновенно сунул обертку себе в карман. Возвращаясь домой, часто пьяный, подолгу рассматривал эти вещи, запершись у себя в комнате, чтобы не попасться матери на глаза, и спустя пару дней относил их в «Дом милосердия», к другим таким же важным для меня предметам.
17
Сладкое блюдо из рисовой муки, протертой куриной грудки и молока.
18
Тонкослойная
Той весной и летом мы вновь сблизились с матерью, вспомнив это давно забытое чувство. Причиной, конечно, были наши утраты: она потеряла мужа, я — Фюсун. Но боль сделала нас терпимее, добавила нам зрелости. Правда, я всегда задавался вопросом, насколько мать осведомлена обо мне? Что бы она подумала, найдя обертки от мороженого или грязные ложки? Чего бы добилась от Четина, если бы принялсь расспрашивать его, куда я езжу? Конечно, такие вопросы возникали у меня изредка, когда мне бывало особенно одиноко. Но мне совершенно не хотелось расстраивать мать, не хотелось, чтобы она считала, будто я из-за непростительной страсти, совершил, как она говорила, «ошибку, о каких жалеют до конца дней».
Перед ней я старался делать вид, будто чувствую себя гораздо счастливее, чем на самом деле, и всегда соглашался — пусть даже в шутку, — когда она предлагала сходить посмотреть для меня на очередную девушку, а потом внимательно, с серьезным видом выслушивал её подробные отчеты. Ради меня мать ходила знакомиться с Биллур, младшей дочерью Дагделенов, которые, несмотря на банкротство, продолжали вести прежний, «расточительный», по словам матери, образ жизни. Лицом Биллур оказалась действительно хороша, но ростом не вышла, поэтому было решено, что лилипутка мне не подходит, и больше о ней речи не заходило. (Надо сказать, что еще в юности мать всегда твердила нам с братом, что ей нужна невестка не ниже 1,65 м.) Также мать решила, что мне не подходит и средняя дочь семейства Менгерли, с которой я познакомился в начале прошлого лета в Большом клубе, где был тогда с Сибель и Заимом: оказывается, девушка до недавнего времени была безумно влюблена в старшего сына семейства Авундуков, который, как считалось, должен был жениться на ней. Но они расстались, притом очень плохо, парень её весьма некрасиво бросил; в обществе об этом слишком много говорили, поэтому такая партия не для меня. Иногда я начинал верить, что мамины поиски все же увенчаются успехом, который принесет мне счастье, и поддерживал её начинания, так как надеялся еще и на то, что это отвлечет её от затворничества, на которое она обрекла себя после смерти отца. Иногда после обеда мать звонила мне на работу из Суадие и с обстоятельностью деревенской сплетницы рассказывала о новой кандидатке, на которую следовало взглянуть. Например, последние несколько вечеров подряд одна девушка приплывает на катере семейства Ышыкчи [9] на пристань к соседу, Эсат-бею, и если я приеду, пока не стемнело, то смогу увидеть её, а если захочу, и познакомиться.
9
Герои романа О. Памука «Джевдет-бей и сыновья».
Теперь мать каждый день раза по два звонила мне на работу под какими-либо предлогами. Поведав, что опять нашла дома в Суадие старую вещь отца (например, его летние черно-белые туфли, одна из которых потом попала в мой музей чести и уважения), она долго всхлипывала в трубку и просила: «Пожалуйста, не оставляй меня одну». Потом говорила, что мне тоже нельзя оставаться в одиночестве и чтобы я не ночевал в Нишанташи, потому что к ужину она ждет меня в Суадие.
Иногда на ужин приезжал брат с женой и детьми. После еды мать с Беррин принимались обсуждать: детей, родственников, старые семейные традиции, постоянный рост цен, новые магазины, наряды и сплетни, а в это время, сидя на том самом месте, где некогда и отец, любуясь звездами и островами вдалеке, я вспоминал свою тайную возлюбленную, и мы с Османом подолгу обсуждали незавершенные дела компаний. Брат в те дни постоянно заговаривал, правда не особенно настаивая, о том, что мне следует войти в долю новой компании, которую они создали совместно с Тургай-беем; что они не ошиблись в Кенане, которого поставили во главе нового предприятия; и что я совершил ошибку, когда плохо обращался с ним. Еще он вполголоса добавлял, что я уже в проигрыше, не вступив в новое дело, что теперь у меня последний шанс передумать, а потом жалеть будет поздно. Его удивляло, насколько я отдалился от деловой жизни и будто даже от общества, от него самого и наших друзей, от успеха и счастья, и, недоуменно подняв брови, он спрашивал: «Что с тобой?»
А я отвечал, что несколько замкнулся в себе, так как не могу оправиться после смерти отца и неудачи с Сибель. Как-то жарким июльским вечером сказал, что мне хочется побыть одному, потому что мне тоскливо, но Осман так посмотрел на меня, будто я сошел с ума. Правда, мне казалось, что брата устраивает степень моего нынешнего «сумасшествия», но, если странности продолжатся, он с удовольствием воспользуется ими против меня, закрыв глаза на публичный позор, который принесет семейная вражда. Однако эти тревожные мысли посещали меня в весьма благодушном настроении, то есть в дни после встречи с Фюсун; когда же я тосковал, то мог думать только о ней. Мать чувствовала эту неотвязную черную страсть и волновалась за меня, хотя ни о чем знать не желала. Я гадал, что ей известно, но мне совершенно не хотелось, чтобы она знала о моей любви к Фюсун больше, чем мне это представлялось, — даже если это так и было. Видимо, ей тоже не хотелось знать больше своих догадок. Подобно тому как я простодушно желал уверитья после каждой новой встречи с Фюсун, что не имею серьезных чувств к ней, то и мать настойчиво старался убедить, что страсть моя не имеет никакого значения. С этой целью я однажды, между делом, рассказал ей, что как-то возил дочку тети Несибе с молодым мужем на ужин, а в другой раз — что мы по настоятельному приглашению её супруга втроем ходили в кино на фильм, к которому тот написал сценарий.