Мужчина без чести

АlshBetta

А Эдвард не знает, в состоянии ли эту реакцию дать.

– Альцгеймер?..

– Если есть другое название, и ты хочешь его услышать, я его не знаю, - пытается шутить. Карлайл? Шутить?..

– Подожди… но это же не точно, - Эдвард хмурится, пытаясь как-то сопоставить услышанное со здравым смыслом, - он ведь не сказал, что так оно и есть?

Как плохой спектакль. Как гребаная сказка с ненужными персонажами и неправильным финалом. Нет настоящего, нет правды. Это все для смеху или для слез. Так, чтобы запомнилось…

Это его месть –

за ожидания, за надежды, не воплотившиеся. Сейчас Карлайл закатит глаза, сожмет губы и, толкнув сына в плечо, убедит в своем черном чувстве юмора. Сейчас-сейчас…

Однако Каллен-старший молчит. Рушатся последние надежды…

– Эдвард, - Карлайл качает головой на его метания, серьезно посмотрев на сына и вдребезги разбивая наспех сооруженные теории, - не порти моего нового впечатления о тебе. Отрицание – не лучший вариант.

Мужчина до крови прикусывает губу, но обидеться не в состоянии. Не может сейчас.

Вместо этого, удивляя себя, Карлайла и, наверное, большинство безмолвных деревьев вокруг, впервые за долгое время, не до конца отдавая себе отчет в происходящем, слившемся в пеструю и быстротечную струю, разбивающую на части сознание, обнимает отца. Крепко и отчаянно. Будто бы от силы этих объятий что-то зависит.

Сжав губы, сдерживается, осознавая, что такого поведения Каллен-старший не оценит. Но отпустить его не может. Не хочет. Не станет.

Ни сейчас, ни потом.

– Нет… - бормочет, скатившись до постыдного детского тона.

Как по щелчку, как по сигналу, одни мысли меркнут, а другие возрождаются из пепла, появляясь на арене. И точно так - с чувствами. Смешанными, непонятным, но сильными. Очень сильными. И все они, как одно, главное, вспарывают кожу. Ощутимо ранят. Снова. Сильнее, чем когда-либо прежде.

– Эдвард, - предупреждающе зовет отец. Напрягается.

– Нет! – яростно, хоть и шепотом, выплевывает тот. И смаргивает пекучие слезы, послав куда подальше запрет на них.

Жизнь быстротечна, жизнь – непредсказуема. Один день может перевернуть все с ног на голову и огорошить невероятным фактом. Болезненным. Упрямым. Немыслимым. Теперь все это окончательно доказано.

«За жизнь платят смертью» - но не в прямом же смысле! Но не так же!

Кажется, понимает и Карлайл. По крайней мере, тоже себя отпускает. Сдается. Неожиданно, но сдается. Тоже сдается. И тоже обнимает сына. И тоже крепко.

– Я горжусь тобой, - сдавленно произносит, наверняка так же, как и Эдвард, сдерживая глупые слезы, - не глядя на все это вокруг. Я тобой горжусь, Эдвард!

Ну, вот они, те слова. Те самые, в которых любовь и признание, родительская гордость и уважение, доверие. Те, в которых нет ни капли фальши или притворств, которые чисты, как снежинки под ногами.

Они звучат – здесь, для него, от Карлайла. От самого Карлайла. В реальности.

И он не сомневается в них, не издевается, не шутит. Говорит от сердца.

Только вот незадача: чтобы услышать подобное, понадобилось тридцать лет воинственного

молчания и одна неизлечимая болезнь…

Эдвард глубоко вздыхает, прикрывая глаза. И шепчет, крепче обхватив мужчину:

– Спасибо, папа…

Получасом позже, как обещали, они оба вернутся в дом. И оба, сидя друг напротив друга, будут пить чай с пирогом Эсми, обсуждая какие-то мелочи. Узнанная на улице правда покажется сном. Чаепитие – реальностью. И дом – просто домом. Родным и теплым.

Эдвард будет смотреть на мать, которая, по уверению Карлайла, и заставила его признаться в диагнозе сыну. Смотреть, как умело она наслаждается оставшимися им с мужем днями, и поражаться ее стойкости, выдержке и любви.

А еще будет смотреть на Беллу. На то, как она легонько пожимает его руку и как улыбается. Сочувствующе, с любовью. Она знает. Ну конечно же знает – отсюда и разговор в машине, отсюда и поддержка во время ужина. Они все, кроме него, знали.

…А ночью, уже после окончания ужина и возвращения домой, где по стенам то и дело пробегают отблески фар поздних машин, Эдвард, не глядя на двойную дозу успокоительного, будет кричать во сне, сдирая кулаками простыни с матраса.

И Белла, конечно же, будет рядом.

– Любимый, любимый, - шепчет, целуя мокрые щеки и вынуждая проснуться, - хороший мой, не надо… все, все прошло. Я здесь.

Наивно думает, что причина опять Пиджак. Что только в Пиджаке дело…

Ошибается.

Задохнувшись, Эдвард вздрагивает, что есть мочи прижимая жену к себе. Сворачиваясь вокруг нее клубком, соединяясь с ней каждой клеточкой тела. Как в первую ночь.

– Что же я наделал?.. – шепчет, подавляя всхлипы.

– Ты ничего не сделал, - мягко уверяет она, накрывая его одеялом, - ты ни причем, это не твоя вина.

– Я не говорил ему… я вел себя…

Ненадолго замолкает, пытаясь вникнуть… и вот теперь понимает, что о Карлайле. Снова, как и на ужине, выпускает наружу свое сострадание.

– Эдвард, ты его любишь. Он знает.

– Нет… он думает… он понимает, что я…

– Любишь, - не принимая отказов, повторяет Белла. Снова целует мужчину, только ощутимее, - конечно же любишь. Мистер Каллен знает. Тише.

– Это несправедливо. Он не заслужил!

– Да, милый, я знаю, - она тяжело вздыхает, погладив его по волосам, как ребенка, - мне жаль… мне очень жаль…

– И я все это время, все эти недели, годы… - Эдвард зажмуривается от ярости. И к себе, и к отцу. Всепоглощающей.

– Время еще не вышло, - утешающе шепчет девушка, наклоняясь немного вперед и создавая волосами завесу, окружающую Эдварда теплой темнотой и приятным запахом, - у вас оно еще есть. Еще много.

– Нет! Нет его, этого гребаного времени!

Как несколько ночей назад, как и много дней назад, Эдвард плачет. Безостановочно и горько. Чуть ли не с воем. А Белла так же сидит рядом, гладя его волосы и стирая слезы. Время от времени что-то говорит, время от времени крепко обнимает.