Мужчина и Женщина
Шрифт:
Часть вторая
МЕЖДУ ПРОШЛЫМ И БУДУЩИМ
ВСПОМИНАЕТ АНАСТАСИЯ
В ОДНО ПРЕКРАСНОЕ УТРО…
Эпиграфы к главе
Прекрасный юноша Гоги с первого взгляда влюбился в изумительную красавицу девушку Нателлу и попросил ее стать его женой. Хорошо, сказала она, я выйду за тебя. Но при одном условии: каждый месяц я буду уходить на три дня, а ты не спрашивай меня ни о чем! Гоги был так влюблен, что сразу согласился. Сыграли они веселую свадьбу, живут хорошо, ласково и так прошел месяц, и Нателла ушла ночью и вернулась только через три дня. И на следующий месяц так было, и на следующий. И задело это Гоги за живое, решил он узнать, куда она уходит. Вот ночью она встает и выходит из дому, он — незаметно за ней. Она быстро идет по дороге. Он за ней. Она подымается в горы. Он за ней. Она подходит к краю пропасти, упадает грудью о землю, превращается в змею и начинает шипеть! Так она и шипит трое суток, потом снова бьется грудью о землю, превращается в красавицу Нателлу и спешит домой. Так выпьем же за тех женщин,
В этих «историях» (ремесленных, поверхностных изложениях священной истории. — Ред.) своеобразие и глубина Библии положены на прокрустово ложе поверхностного школьного богословия, вследствие чего одни существенные детали текста опускаются, другие представляют в превратном виде, и в результате повествование лишь скользит по поверхности нашего внимания, совершенно не задевая нашей мысли.
— Ой, как зуб болит!
— А ты йодом прижги.
— Прижигал, не помогает. Ой!..
— А ты положи туда ватку с валерианкой.
— Клал, не помогает! Ой!..
— Худо твое дело. Я в таких случаях ложусь дома с женой, и все проходит. Слушай, а твоя жена дома?
Слиясь в одну любовь, Мы цели бесконечной единое звено. И выше восходить в сиянье правды вечной Нам врозь не суждено.
О, Господи! Вот утром спешно выходит, едва ли не выбегает из своего подъезда женщина. Ей за тридцать, она волочит за руку свою непроснувшуюся хнычущую дочку, которую надо успеть сдать в детсадик, другой рукой она взашей толкает сына, чьи сосредоточенные том-сойеровские глаза свидетельствуют о явном намерении увильнуть от первого урока с контрольным опросом за четверть: этого гиганта мысли следует внедрить в здание школы до звонка на зарядку, назад ему не дадут ходу уже дежурные в дверях. Потом эта мать двух детей от двух прежних мужей должна бегом- бегом домчаться до остановки трамвая и втиснуться в переполненный вагон, который, слава Богу и водителю-ветерану, будет тик-в-тик успевать к месту работы, чтобы дежурный на вахте не поставил свой крошечный крючок против ее фамилии (что чревато существенным спадом квартальной премии). Далее — служба с ее полезными, а часто — бессмысленными делами и обеденным перерывом, который семейной женщине предоставляется не для отдыха и восстановления сил, а для гонки по близлежащим магазинам, чтобы навьючиться по мере всех сил и возможностей, потому что в час пик, после работы, эти походы дадут гораздо меньший КПД на единицу времени. Потом — с авоськами, а в последнее время — с тяжеленным, хоть и модерновым рюкзачком за плечами — в детсадик, где доченька сидит в числе еще неразобранных последних детей с недовольной сим обстоятельством воспитательницей, и я Александру Яковлевну хорошо понимаю: хоть до конца ее законной смены остается еще полчаса, но в магазинах-то с этим не считаются. Отдаю ей один из своих пакетов молока и бегом-бегом домой, а уж там всех немыслимых хлопот полон рот до самого отбоя. Одним словом, вполне можно было бы применить ко мне горькую и жесткую в своей ясности формулу, которую столь памятно для миллионов подобных мне женщин вывела когда-то в журнале «Работница» Раиса Елагина: «Я — вьючно-сумчато- ломовое существо среднего рода, по своим технико-эксплуатационным характеристикам предназначенное для героических трудовых свершений на ниве промышленности, сельского хозяйства, просвещения, здравоохранения, торговли и бытового обслуживания, а также в промежутках между всем этим вполне пригодное для производства детей».
Да, все точно! Но почему же от сослуживцев — в том числе и женщин! — я не устаю принимать комплименты своему распрочудесному внешнему виду? Почему не один уже мужчина (в том числе и тогда, когда они думают, что находятся вне зоны дамского прослушивания) говорит, что внутри Анастасии как будто волшебную лампочку ввернули? Вообще, для наших факультетских и кафедральных мудрецов, искони убежденных в том, что я все свои якобы иррациональные, с точки зрения других, поступки совершаю, гениально просчитав их материальные последствия посредством ЭВМ на десять и более шагов вперед, наступили тяжелые времена. В самом деле: молодой муж — практически доктор наук — с великолепными международными перспективами, вальяжный и представительный, двое детей у тебя — так держись за него руками и ногами! И бросила его ради безродного старика чуть ли не на двадцать лет старше нее, сухощавого, не видного собой, чуть ли не ниже ее росточком (это — напраслина!), у которого всех-то богатств — военный китель со следами споротых после дембеля погон!.. И при этом — тетка явственно вся изнутри светится, чего раньше уж точно не было, мы же ее со студенческих ногтей помним. Чудеса в решете, «це дило трэба розжуваты…»
До меня даже дошли напетые мудрецами в курилке скабрезные строчки из водевиля прошлого века: «Хочу быть под полковником, хочу быть под полковником, под хочу быть полковником». Жуйте, милые, жуйте, пойте, милые, пойте, а я вспоминаю: как-то утром все же не успела я из детсадика к своему штатному трамваю добежать, удалился он на моих глазах. И замахала я руками пробегающей мимо импортной машине, не глядя на «контингент», ее населяющий, уж очень не хотелось крючок в списке получить. Дверца отворилась, я плюхнулась на свободное место сзади, и красавица-машина сразу быстро двинулась. Прежде я мысленно воскликнула бы: «О, Боже!» — в ней сидело четверо выходцев из другого мира, из ада, может быть, рэкетиры со своей разборки или дельцы наркомафии: гладкие, циничные, жестокие, молодые, очень чем-то похожие друг на друга, хотя разной внешности и роста.
— О, какая девочка досталась нам с утра! — едва заметно, с намеком улыбнулся водитель и дал газ, не спрашивая, куда мне
Собаки и злые люди отлично чуют эманацию страха, исходящую от жертвы. И, думаю я, до чего же внутренне удивились мои «попутчики», когда я спокойно откинулась на мягкую спинку, затворив глаза, и улыбка непроизвольно раздвинула мои губы! Своим обостренным чутьем они тотчас уловили, что эта улыбка никакого отношения ни к ним, ни к данной ситуации не имеет. Уловили и смешались, потому что столкнулись с чем-то им непонятным, напрочь выходящим из круга их действительности. А я вся была в своей любви. В Любви.
Немного расслабившись после гонки за трамваем, я открыла глаза и сказала:
— Благодаря вам и провидению, теперь без премии не останусь, галочку за опоздание мне не поставят. Если можно, через квартал поверните направо. — А если нельзя? — спросил один, но без неодолимой наглости. А другой со спокойствием несоразмерного превосходства задал мне вопрос, как бы снизойдя ко мне. — И велика ли твоя… ваша премия? — Сто пятьдесят процентов от оклада. — А оклад? — Как бы это сказать: скажем, три прожиточных минимума. Полчаса работы для меня, — снисходительно сообщил водитель, плавно, мастерски поворачивая, куда мне было нужно. — Час или месяц, ребята, в этом ли счастье? — засмеялась я. Видно, давно, со времен еще пионерской или комсомольской юности никто не называл их «ребята». Видно, давно не слыхали они доброго смеха. Видно, давно не встречались в своем антимире с безразличием к деньгам. Видно, было и еще что-то, что сдерживало их, непонятное им, а меня охраняло.
— А в чем же счастье-то? — Спасибо, мне здесь выходить. В чем? В солнышке, в том, что есть добрые люди, вроде вас, готовые помочь другим. В здоровье. В чистой совести.
Роскошная машина мягко затормозила у подъезда института как раз тогда, когда в него вливалась густая толпа преподавателей и студентов. Разумеется, это явление было всеми замечено. Еще более было отмечено, как сидевший справа спереди ослепительно-современной двухметровый красавец весь в многотысячном прикиде вышел, чтобы открыть мне дверцу и поддержать выходящую под руку.
Я сделала им веселый книксен, крикнула: «Спасибо, мальчики!» и побежала по ступеням. У дверей оглянулась, помахала рукой: они недвижно смотрели мне вслед. Провожатый согнулся, сел на свое место и машина неведомой мне иномарки ракетой рванулась вперед, как я думаю, туда, где нет ни добрых людей, ни солнца, ни совести, однако что-то человеческое все же теплится и там на дне души у каждого…
Раиса Елагина абсолютно правильно закончила свое пронзительное изложение о вьючно-сумчато-ломовом существе: это обыкновенная женщина, которую собственный муж не любит. А меня мой собственный муж любит. И я его, не помня себя, люблю. Вот почему я была не вьючно-сумчато-ломовым существом, а счастливой женщиной, хотя таскала вьюки и сумки и вламывала за троих. Вот почему разгоралась во мне все ярче волшебная лампочка, вот почему возникла вокруг меня светлая неодолимая сфера радости и безопасности, которую не смогли непонятно для себя самих разрушить даже те, кто живет корыстью и бессердечием. Любовь — вот что принес мне Егор, сильно немолодой уже, как они считали, худощавый, без брюшка, а потому непредставительный мужчина в кителе защитного цвета. А планки орденские на груди — он сохранил, но мало кто понимал, что этот человек боевые ордена получил в мирные годы.
О Боже, сколько стенаний рассыпано во всех популярных и специальных изданиях о грустной судьбе женщины, которая, бедняжка, должна проводить бездну времени у плиты, чтобы наготовить хлебова для своего прожорливого семейства! Даже горькая шутка возникла: вот моя яркая и жаркая духовная жизнь! (с жестом в направлении духовки). А я была счастлива, когда мне доводилось добраться до плиты. Я в это время уподоблялась самому Творцу Небесному, который из мешанины и хаоса разнородных элементов создал прекрасный в своей гармонии мир. Подобно Творцу я вносила дух любви животворной в свои создания, и возникала воистину божественная пища — нектар и амброзия из самой немудреной на первый взгляд картошки, сметаны и зеленушки. Даже простая еда, которую женщина во время изготовления насыщает своей любовью, своей благожелательностью и нежностью к ближним, становится чудом бытия, а уж если я в выходной, что называется, расходилась и сотворяла, к примеру, украинский борщ из тридцати восьми компонентов, то, думаю, у жильцов во всем подъезде текли слюнки от благоуханного аромата, ну, а семейство мое просто выло от блаженства, и Егор своей непосредственной радостью не только отличался от детей, но, напротив, первый заводил их на восторги и даже учинял бурные «аплодисменты» (как он говорил, «переходящие в овацию») в честь маминой готовки, когда я появлялась в гостиной с новым блюдом (по будням же мы, конечно, питались в кухне).
Как замечательно, не стыдясь детей, а вдохновляя их на общее действие, он изображал музыку «туш» при явлениях каши с маслом на столе, как невинно («нельзя, чтобы пропадало») начинал слизывать масло или крем с моих пальцев и быстро-быстро как бы невзначай добирался до самого плеча, и дети с визгом, наперебой тоже принимались соревноваться в облизывании другой моей руки, и возникла такой гомон и ералаш, что я, обессиленная от смеха, их криков и своего сопротивления, падала на стул, и это было ослепительное счастье!.. Да могло ли когда-нибудь прийти в голову чинному Ипполиту или вечно самоутверждающемуся Олегу, что дурачиться, уподобляться детям — это и есть полное утверждение своей силы и самодостаточности? Ведь Егору и близко в голову не вступало, что кто-либо: я, дети или мои родители, когда они приходили в гости, спутают дурашливую форму веселого поведения на отдыхе со значительностью его мужских дел или твердостью характера. Так миллионер в Америке может себе позволить явиться в аэропорт в старенькой уютной курточке, чтобы дальше лететь за океан на собственном сверхмощном лайнере, а клерк средней руки явится в тот же аэропорт всенепременно в костюме высшего класса, застегнутом на все крючки. И душа клерка настороженная: кто и как оценит его представительность — тоже будет застегнута на все крючки. Душевная открытость — удел сильных.