Мужчина и Женщина
Шрифт:
Я вспомнила о своих бывших мужьях — куда же деваться? — это часть, и немалая, моей бывшей жизни, и невольно подумала: что бы сказали они, вечно воевавшие с моей холодностью, прямо заявлявшие о моей фригидности, если бы каким-либо сказочным способом довелось им подсмотреть хотя бы прошлое мое воскресное утро!.. Я вспомнила об этом утре, и пунцовая краска огнем обожгла мне грудь, шею, щеки! О Боже, я покраснела, живот мгновенно налился тяжестью, и тотчас стеной во всем теле снова поднялось жгучее, просто невыносимое желание близости. Близости, полной слиянности с ним, страсти, наслаждения — до полной потери сознания! И это у меня — холодной и мудрой Артемиды?!. Да как же я жила с ними? Отбывала жизнь черно-белую, как картинку на старом телевизоре, без цвета, без запаха, без вкуса, холодную, чуждую…
Вечером в субботу он пришел физически изнуренный без меры, простонапросто
Сел он на кровать, голову склонил, очи смежил, весь согнулся. Я его разула, помогла раздеться, брюки и все остальное стянула, носки сняла, уложила его под одеяло, укрыла поудобней: спи, отдыхай, набирайся сил! Он прихватил меня за шею, начал что-то бормотать, вот де, когда я лягу, он мне покажет, где раки зимуют и т. д.
— Да-да, покажешь, все докажешь, дурачок мой родненький! — Настенька, ложись быстрее, мне тебя надо рядом ощущать… Всю ощущать… — Да-да, сейчас посуду уберу и лягу.
Я нырнула под одеяло минут через двадцать. Мы с ним всегда спали нагие, чтобы не было никакой разницы между той порой, когда встречались как любовники и когда стали законными супругами. Он был уже в глубоком сонном забытье, но поймал мою руку, поцеловал и улегся головой на мое плечо. Я в полутьме глядела на него, и, боже ж ты мой, какая огромная нежность, и жалость, и любовь, и чувство материнской ответственности за этого зрелого мужа, азартного, как мальчишка, обволакивала всю мою душу, вбирало в себя, как огромное теплое облако и растворяло в себе без остатка! Мужчины думают, что мы любим их за силу — сексуальную, физическую, интеллектуальную, духовную — да, это так, но не менее того мы любим их, как любят матери своих совсем еще маленьких беззащитных детей, которых готовы они от всего мира и его напастей защитить своей грудью, как оберегают птицы своих птенцов.
В такой душевной тишине, в такой безмерной нежности я и уснула, будто растаяла в небытии.
Сколько часов прошло в этом состоянии полного исчезновения, не знаю, но что-то извне принялось беспокоить меня, домогаться моего внимания. Свет из незашторенного восточного окна? Я начала поворачиваться от него к Егору и почувствовала, что помеха связана с ним: нечто твердое, как полено, что до этого давило мне в бедро, столь резко после моего движения уперлось в низ живота, что я даже ойкнула — от неожиданности и боли. Я открыла глаза, еще ничего не осознавая, ничего не понимая со сна, и протянула руку к источнику давления. Егор спал, его дыхания не было слышно, а член его, вытаращившись, напружившись, раздувшись до непомерных размеров, каменно торчал, готовый пропороть мое тело!
Переводя дыхание от этого «открытия», я легла на спину и принялась тихонько и нежно играть рукой с этим «явлением природы», воплощением мужского естества. Он был и твердым, как дерево, и мягким, как нежный шелк, и горячим, как кровь, и прохладным, как тень у ручья. Он был живым! В ответ на мои движения, он стал расти в длину, набухать в толщину, Хотя, казалось бы, куда уж дальше! Мелькнула на краю сознания мысль: неужели это «нефритовое копье», как пишут китайцы, да какое там копье, этот нефритовый столб — толщиной и длиной мало что не с детскую ногу, мое лоно сможет вместить? Мелькнула и исчезла, потому что все мысли ушли, все вспыхнули разом и сгорели: хочу! Хочу! И ничего другого. Огненное желание скрутило меня и бросило вверх, как сухой лепесток в огне пожара. Да что же это происходит? Что делается? Уже два года живем, почти ни одного дня не пропускаем без близости, а безумная страсть все больше воспаляет меня — всю целиком, и тело, и разум, и душу, и кости, и жилы — всю, всю! Это я холодная Артемида, это я — бесстрастная наложница всех предшествующих мужчин, которые обладали моим телом? Да неужели сейчас здесь, в этой постели одалиска,
Он проснулся, судя по дыханию, и лежал молча, потом обнял меня без слов и крепко прижал. Я уже не могла ждать!
— Скажи мне: сейчас я буду тебя е..! — Сейчас я буду тебя е..! — как эхо шепотом повторил он…
Я ринулась на него — и уже ничего, даже смерть не смогла бы меня остановить! О, как глубоко вошел этот нефритовый столб в мои ложесна — и что было потом! Буря, ураган, крик, плач, царапание, слова, которые нельзя даже представить себе! Сколько времени это продолжалось? Не знаю! Я была сверху, потом снизу, потом я была спереди, потом была сзади, он крутил меня по-всякому, я изгибалась сама, и наконец — страшное его рычание и могучие толчки, как жгучие выбросы из шланга, который раз за разом заливал под невероятным давлением мое нутро…
И хоть я почти ничего в этом огненном смерче не помню, все же нечто я поняла: это свое совершенно измененное сознание, которое перенесло всю меня в другое измерение, в мир совсем иных возможностей. О чем я говорю? Мне приходилось читать и даже видеть по телевидению углеходцев, и наших, и западноукраинских, и индийских: после костра остается большая груда пылающих углей, и люди один за другим спокойно идут по ним, а потом показывают свои розовые, необожженые ступни. Необожженные при температуре 800 °C! А при 100°, как известно, кожа горит, как бумага. Углеходцы говорят, что все дело в измененном состоянии сознания — в настрое, который в реальности позволяет совершать то, что зовется чудом.
К чему это я? К тому, что во время экстаза я схватила его руки и притянула к своим соскам: крепче, крепче! — кричала я. Он боялся причинить мне боль, но я с такой силой сжала его ручищи, лежащие на моей груди, что ему ничего другого не оставалось, как сдавить соски, будто они не живые. Волна неземного восторга унесла меня ввысь — и раз, и другой, и третий!
— Еще! Еще! Еще! — оргазм следовал за оргазмом, один невероятнее другого, а я вкладывала свои соски в его руки и требовала: Сильнее! Сильнее! Дави!.. Но когда все это самадхическое — другого слова не нахожу — упоенье завершилось, и мы, тихо прильнув друг к другу, отдыхали, он не смог удержаться: с явной опаской осмотрел мою грудь — на ней не было ни-че-го, никаких следов! Да и я чувствовала себя легко, опустошенно, сладко — ни признака какой-либо боли, хотя стальные пальцы его таковы, что способны в боевой схватке легко переломить предплечье или на спор согнуть кочергу. Ни-че-го! Ни сле-да! Вот где — в ином мире, в ином состоянии была я в момент своего безумства. А вернее — наивысшего взлета своей страсти.
Да, не думаю, чтобы хоть кто-либо мог увидеть даже отдаленно схожий портрет той буйной одалиски, необузданной жрицы любви в озабоченной бытовыми заботами домохозяйке или в вежливо-приветливой институтской «ученой дамочке»!
Конечно, страсть и ее протуберанцы были максимально сильными проявлениями моего нового замужнего состояния. Прежние загсовские свидетельства как раз ни о чем глубоком не свидетельствовали, потому что я душою своей в основном жила отдельно от бывших супругов: у них была своя жизнь, свои интересы, у меня — своя. А теперь я была за-мужем, и его дела и заботы стали моими собственными, потому что жгучий интерес вызывало у меня буквально все, что имело отношение к этому человеку, который мощно втянул меня в свою орбиту, как притягивает Земля Луну, или как Солнце держит на вечной привязи и заставляет вращаться вокруг себя Землю.
Он уже не был офицером, а я никогда до того не была в роли офицерской жены, но, кажется мне, я с готовностью и искренней радостью стала для него именно такой женщиной, какой может быть офицерская жена в ее пределе, в идеале этого слова. Когда он приходил усталый и озабоченный, я не выворачивала на его голову зловонный горшок мелких и крупных неприятностей, не вываливала на стол жалобы (а сколько бы их набралось!) на эти сдуревшие цены, на непослушание детей, на коварство сослуживцев, нет! Я всегда помнила старую русскую присказку: «Ты меня напои, накорми, в баньке помой, а потом и выпытывай». И когда он оттаивал и приходил в себя, я с жадностью расспрашивала его о новых поворотах его петлистого пути к концерну, так или иначе оценивала его возможных попутчиков. «Слушай, Егорушка, — сказала я ему однажды, — а давай-ка затеем настоящий званый обед для твоих новых друзей. Надо же нам и себя показать, и людей посмотреть, какие они в домашней обстановке!»