Мужчины Мадлен
Шрифт:
У Алёны дрогнуло сердце. Ну в самом деле, она сегодня уже формулировала постулат: деньги, мол, всего лишь средство получать удовольствие самой – и доставлять его другим людям. К тому же это всего на десять дней. Шура деньги вернет, Алёна не сомневалась ни единой минуты. А пока она ведь не умрет с голоду, на карточке еще кое-что есть…
– Я расписку напишу, – уныло бубнил Шура, поворачивая с площади Лядова на Белинку. Алёна и не заметила, как они взлетели в верхнюю часть Нижнего Горького. – И с процентами верну. Процент за день хотите? Процент с двадцати тысяч – двести рублей…
– Да черт с ними, с процентами! – отмахнулась Алёна. – Деньги я вам дам, Шура. Только не двадцать тысяч, двадцати у меня нет, а десять.
– А мне двадцать надо, – простонал жалобно Шура.
– Но у меня десять, – решительно ответила Алёна. – Больше нету.
– Ну хорошо, давайте хоть десять! – воскликнул Шура радостно. – Сейчас мы к вам заедем. Я напишу расписку…
– Давайте я вам прямо в машине отдам, деньги у меня с собой, а то дома не убрано. Я же месяц дома не была, – пояснила Алёна (ну что тут скажешь, Дева!). – Остановитесь, я достану бумагу и ручку.
Она вынула из своей необъятной сумки толстую тетрадку на скрепках. Писательница такие тетрадки обожала и обычно прописывала в них сюжеты своих романчиков. Писала сочинения, как она это называла.
В тетрадку было вложено несколько листков чистой бумаги. И на одном, притормозив у обочины и умостив тетрадку на руль, Шура Коротков аккуратным почерком отличника-медалиста (он же окончил школу с золотой медалью, насколько помнила Алёна по его рассказам) написал следующее:
«Расписка
Дана Ярушкиной Елене Дмитриевной (ТАК!!!), проживающей по такому-то адресу, от Короткова Александра Алексеевича, паспорт серия 22 00 № 599009, выдан 14.12.2001 г. Варваринским ОВД Нижнегорьковской области, зарегистрирован по адресу: р.п. Варварино, ул. Прибрежная, 1, кв. 12, прож. по адресу: г. Н. Горький, ул. Фруктовая, д.1, к. 7, кв. 63, в том, я, Коротков Александр Алексеевич, взял деньги в сумме десять тысяч рублей (10 000), в долг до такого-то августа сего года. Обязуюсь вернуть в срок в полном объеме».
Далее стояли число и подпись.
Алёна прочитала расписку, мимоходом отметила ошибку при склонении своего отчества, но сочла ее не критичной, удивилась, что Шура, оказывается, родом не из Нижнего, а из Варварина, и вынула деньги.
– Вы не сомневайтесь, Алёна, – сказал Шура, целуя ей руку, – мне жутко неудобно перед вами, но сейчас просто деваться некуда. А в тот понедельник я у вас как штык с деньгами буду!
И поехал дальше – к Алёниному дому.
Там он ее высадил, помог занести чемодан на четвертый этаж, еще раз поцеловал ручку, назвал благодетельницей и спасительницей – и уехал.
И уехал-уехал-уехал…
А на тех листочках было написано:
На другое утро N вернулся домой. Он не говорил о том, где был ночью, а я не спрашивала. Мне казалось, что, если я спрошу, мне непременно придется рассказать и о своих ночных похождениях. Но никто не должен был знать о них. Я не стыдилась, ведь не сделала ничего дурного, однако это была моя тайна. Наконец-то у меня появилось что-то отдельное от мужа, в котором я так растворялась, что-то свое, собственное! Это меня невероятно возбуждало и радовало.
Спустя некоторое время жизнь наша потекла как прежде. Но кое-что изменилось. Во-первых, в голове моей постоянно роились стихотворные строки. Некоторые я записывала, некоторые так и пролетали сквозь мою память, словно птицы сквозь широко распахнутые окна веранды, пронизанной ветром и наполненной солнцем. Так или иначе, стихи касались того, что я видела на пляс Мадлен.
Однако только слов было мало. Мне захотелось запечатлеть то, что я видела ночью, нарисовать! Я взяла карандаши… Но рисунок, четкость или плавность линий были мне неподвластны. Неподчинение карандаша раздражало меня. Я взяла пастель – нет, опять не то, слишком бледно. Мне нужна кисть, нужна другая манера письма. Краски, но не текучая акварель, а сочное, плотное масло – вот что мне требуется.
Я спустилась вниз, в мастерскую N. Я хотела попросить у мужа краски и холст, кисти, палитру, подрамник… может быть, он позволит мне поработать в одном из закутков его мастерской…
То, что открылось моим глазам, едва я открыла дверь, пригвоздило меня к месту.
На помосте лежала натурщица. Они менялись довольно часто, эти девушки. Так часто, что мне не запоминались их лица. Я давно подозревала, что N мимоходом спит с ними, а теперь еще и увидела.
Оказывается, он писал натюрморт. Букет – много ярких гладиолусов – стоял на рояле. У любого нормального художника получилась бы великолепная картина, однако на полотне N, как всегда, изображены были какие-то кривые и косые уроды, причем совершенно не тех восторженных, победительных оттенков, которыми цветы обладали в действительности. Там, где нужна была оранжевая краска, он смешивал синюю с зеленой, а где требовалась зеленая, брал коричневую. Какой-то ужас! Чем дальше, тем больше я убеждалась в том, что вышла замуж не за великого художника, а за мазилу-неумеху. Он деградировал! Когда-то он написал мой портрет в испанском костюме, с мантильей на голове. Чудесный был портрет. Однако со временем N его возненавидел. Говорил, что это далекое прошлое, старье. Ну что ж, очевидно, сейчас на моих глазах создавалось новьё, творилось будущее. О боже мой, подумала я, ну почему он не может писать, как писал, например, Энгр? Все женщины на его картинах одеты, но словно бы видишь, что у них под одеждой, видишь, что под ней скрыто тело – живое, с кожей, мышцами… А здесь нет никакой жизни, все плоское, мертвое. Он даже цветы не может нарисовать!
Интересно, подумала я в ту минуту, зачем ему натурщица, если он пишет букет?
Через мгновение мой муж показал мне зачем.
Девушка лежала, раскинув ноги. Вот N оторвался от мольберта, задрал свою просторную блузу – я увидела, что его штаны расстегнуты, огромный член торчит из ширинки. Он подошел к натурщице и, не сводя глаз с мазни на полотне, овладел ею. Несколько телодвижений – и он извергся. Девушка, конечно, даже на шаг не прошла по пути удовольствия, однако нашего гения это заботило очень мало. Поднявшись, он одернул блузу и подошел к мольберту. Видимо, секс оказал на N благое воздействие. Он ретиво начал мазать кистью по холсту. Но вдруг что-то застопорилось. Казалось, художник не знает, как лучше нарисовать красный цветок: черным или серым? И для вдохновения он снова навис над натурщицей. Опять несколько телодвижений – и вновь прилив его убогого вдохновения!
Так происходило несколько раз. В конце концов N вошел в такой раж, что по ошибке сунул ей между ног кисть. Девица протестующе завопила, и мой муж, бранясь, прогнал ее из мастерской. Плача от боли, она пошла к двери, и я вынуждена была скрыться.
«Черт, я опять про рамку забыла!» – подумала Алёна и вздохнула.
Она проходила мимо бывшего проектного института, от которого в наше время, естественно, остались рожки да ножки, зато в его многочисленных кабинетах и кабинетиках расплодилось бесчисленное количество каких-то фирм и фирмочек, которые заполонили даже подвалы, и в числе их был хитрый магазинчик, торгующий не смертельно дорогим, но очень хорошим багетом. Алёна уже не раз бывала там, должным образом обрамляя свои живописные сокровища, и с тех пор, как вернулась из Парижа, ее не оставляла мысль сменить рамку на своем чудном приобретении.
Потребность в том имелась – не зря Алёне показалось, что полотно качается. Видимо, рама была неважно сбита, и гвоздики со временем разболтались. Когда Алёна доставала «Продавщицу цветов» из пакета, уже отыскав для нее местечко на стене, рядом с письменным столом, чуточку передвинув другие картины («Лошади и ветер» повесила чуть ниже, а «Лиловый закат» и «Васильки цветут» чуть правей), она обнаружила, что холст практически вывалился. По-хорошему, нужно было сразу снять сломанное старье да выкинуть без жалости, а картину измерить и заказать новую раму, но Алёне вот именно что стало жалко неказистый потертый багет, в который была облачена ее «La vendeuse de fleurs». В нем было что-то… адекватное. Он шел картине так, будто М-О Х писала ее специально для него.