Мужчины Мадлен
Шрифт:
– Мадам, – укоризненно произнесла Элиза, – заберите ваш пакет и, очень прошу, не задерживайте меня больше. Из-за вас уже очередь собралась!
Алёна оглянулась – и увидела, что у транспортера в самом деле собралась немалая группа более или менее разутых и раздетых людей, которые поглядывали на нее с плохо скрываемым раздражением. Да что ж за напасть такая, второй раз она за утро становится причиной затора в аэропорту Шарль де Голль!
Делать было нечего. Алёна огляделась, тщетно надеясь найти свой пакет, потом приняла из рук Элизы «Черного кота» и грустно побрела прочь, едва не плача. Через несколько шагов писательница снова обрела способность связно мыслить и поняла, что, собственно, произошло. Какой-то другой турист, который проходил таможенный досмотр одновременно с ней, по ошибке прихватил ее картину. Вообще-то надо быть очень рассеянным человеком, чтобы не почувствовать разницы в тяжести, но всякое бывает, возможно, он просто очень сильный человек, которому все едино, нести пакет весом в пять килограммов или пятьсот граммов. Стоп! Ведь тот мужчина в сером костюме, который пошутил насчет ножичка, очень подходит под это описание. Такой громоздкий дядька и в самом деле мог не заметить, что схватил не свой пакет, особенно если задумался… С Алёной-то сплошь и рядом подобное бывало – она ничего не замечала, когда придумывала какой-то сюжет или… или когда была влюблена в Игоря… давно, сто лет назад, в другой жизни…
Может, мужчина в сером костюме тоже обдумывал сюжет (писателей нынче развелось несчитано!) или, к примеру, был влюблен в Иго… Нет, не в Игоря, само собой, хотя кто знает, как зовут предмет его чувств. Нынче, как говорится, плюнешь в Дон Жуана, а попадешь в пи… в смысле в гея попадешь.
Ладно, хватит о глупостях, надо быстренько найти того дяденьку и произвести обмен.
Алёна заметалась по аэропорту. Заглянула чуть не во все бутики, облизнулась на пластиковые бутылочки с «Бейлисом», но сейчас было не до них… и, уже почти отчаявшись, вдруг увидела того, кого искала.
Точно он. В сером костюме. А в руке пластиковый черный пакет громоздких очертаний.
– Мсье! – вскрикнула было Алёна.
Потом вспомнила, что мужчина говорил с ней по-русски, открыла рот, чтобы позвать его на языке родных осин, да и захлопнула, запутавшись при выборе обращения.
Нет, черт, а в самом деле – как окликнуть человека? «Эй, мужчина»? Алёна терпеть не могла употреблять это слово в качестве обращения, да она вообще его не любила – не по сути, нет, суть-то обожала, а чисто фонетически: оно ведь имеет внешнюю форму женского рода. Ну, бывают у лингвистов-профессионалов такие заморочки. Случались они и у Алёны Дмитриевой, писательницы. Простим безумство, разве это сокрытый движитель его? В смысле ее…
Итак, продолжим тему обращений к существу мужского пола. Товарищ – ликвидирован как класс. Гражданин – ну, мы не во временах Великой Французской революции (к счастью) и не в органах правопорядка (к счастью в квадрате!). Сударь? Обычно Алёну поднимали на смех, стоило ей ляпнуть свое любимое словечко. Господин? Вот разве что…
И тут нашей героине вдруг вспомнилось из недавнего прошлого, из несусветных 90-х годов минувшего столетия…
Алёна и ее бывший муж Михаил Ярушкин тогда заигрались в издательские игры – а что, надо же было как-то выживать! – с двумя своими приятелями, Виктором и Людмилой. Потом тернистые пути бизнеса их очень сильно развели, ну а сначала, как в песне, все делили пополам, от непомерных расходов до мизерных прибылей. Чуть ли не первыми книжками молодого издательства «Братья-славяне» (во как, знай наших!) были всякие сказки-байки – простенькие, в мягких обложках, а оттого дешевые до изумления. Наличка в те времена являлась такой же редкостью, как теперь, скажем… право, и не с чем сравнить поганый дефицит наличности тех незабвенных деньков, не создано достойного сравнения человеческим воображением. Короче, налички не имелось, а потребность в ней была. И дабы ее добыть – какова аллитерация? Конечно, не чуждый чарам черный челн, но тоже миленько! – Алёна и Людмила чуть ли не ежедень отправлялись к Московскому вокзалу: торговать книжками с лотка, а попросту – со стола.
Отчего-то две долговязые красотки действовали на покупателей совершенно завораживающе. Людмила сверкала черными глазищами и неотразимо улыбалась, Алёна тоже сверкала, но серыми, и тоже улыбалась. А еще и надсаживалась:
– Господа! Книги! По цене двухсот граммов колбасы – сказки, которые ваши дети будут читать вашим внукам!
Ну и прочую рекламную белиберду несла, которую, собственно, никто не слушал. Но стоило ей прочувствованно воскликнуть: «Господа!», как обнищавший, замороченный, отчаявшийся бывший русский бывший советский бывший народ преисполнялся неведомых прежде чувств, ощущал связь с корнями и ветвями своего генеалогического древа – и начинал заботиться о детях и об их внуках. Книжки мели натурально метлой, отдавая торговкам последние рубли.
Таким образом Людмила и Алёна торговали недели две, приезжая домой усталыми, замерзшими и слегка пьяными – дело было в ноябре, так что приходилось периодически согреваться приснопамятным «Амаретто», омерзительным синильным, а вовсе даже не миндальным, которым тогда торговали на каждом шагу. Зато привозили просто-таки фантастическое количество вожделенной налички – к вящей радости своих супругов-содиректоров. Кончилась полоса везения совершенно неожиданно. Однажды, ближе к вечеру, когда девушки и замерзли больше обычного, и согревались адекватно, какая-то женщина с внешностью типа «учительница первая моя», услышав заплетающееся Алёнино: «Г-гыс-па-да-аа!», воскликнула укоризненно:
– Да вы на себя посмотрите! Ну какие вы госпожи!
Девушки захохотали так, что уронили стол с разложенными на нем остатками книжек прямо в лужу. Впрочем, неприхотливые покупатели разобрали и подмоченный ассортимент – правда, частично бесплатно, поскольку Люда с Алёной впали в истерику от смеха и были просто не в силах соблюсти сохранность вверенного им имущества. Ну ладно, что упало, то пропало, дело известное. Хуже другое. Отныне смехунчик неудержимый начинал их обуревать при одном только звуке «г» из слова «господа». Пришлось перейти на «граждан», но это слово не имело столь магического воздействия на открывание кошельков. Граждане, в отличие от господ, деньгами сорить нипочем не желали, о будущих внуках не думали и отчетливо предпочитали колбасу сказкам. Так вот и сошла на нет уличная торговля. А слово «господа» с той поры всегда вызывало у Алёны особое чувство.
Проще говоря, она начинала хихикать.
Хихикнула и сейчас. И поперхнулась, и закашлялась, а «господин» в сером костюме тем временем свернул в боковой коридорчик. Алёна со всех ног ринулась следом – и успела увидеть, как он входит в какую-то дверь.
Писательница разогналась со всех своих многометровых ног, добежала до той двери, схватилась за ручку – и столкнулась с каким-то высоким человеком, который рявкнул:
– Куда лезешь? Здесь мужской!
Наша героиня опешила от хамства, отпрянула, взглянула на дверь… Да боже ты мой! На ней была изображена сакраментальная мужская фигурка. Вот куда скрылся похититель картины – в мужской туалет.
– А может, ты голубой… то есть голубая? – хохотнул дядька, и до Алёны только сейчас дошло, что говорит он по-русски.
А, ну тогда ничего удивительного ни в словах, ни в тоне его нет. И в том, что он проверяет, застегнута ли ширинка, уже выйдя из туалета, тоже нет ничего странного. Так делают все русские.
– Бабам сюда! – Тип ткнул пальцем на противоположную стену, где находилась аналогичная дверь с женской фигуркой, и отправился восвояси, а Алёна осталась стоять посреди коридора, как Буриданов осел.
А на тех листочках было написано:
Что и говорить, в Париже трудно удержаться от соблазнов! Мы жили в большой квартире на улице Ля Бовси, неподалеку от галереи, где выставлялись картины N, а этажом ниже находилась его мастерская. Муж не любил, когда я туда заходила. Говорил, что я его отвлекаю. Но я знаю: он просто стеснялся меня. Потому что однажды я застала его мастурбирующим перед неоконченным полотном. Извергнувшись, N набросился на работу просто-таки с невероятным пылом и на моих глазах закончил картину. А увидев, что я наблюдаю за ним, осыпал меня самой изощренной бранью и выгнал вон. Правда, ночью приполз в мою постель и после бурных, с оттенком извращенной жестокости, ласк, сказал: