Мужчины своих женщин
Шрифт:
Очень странное выражение «дедовы пеленки». А как еще скажешь?
Бабка легла на заправленную постель и уставилась в телевизор. Шел какой-то американский фильм. Я включил звук и некоторое время тоже смотрел, пытаясь понять, в чем там дело. Когда понял, то снова убрал звук и ушел на кухню.
Здесь воняло меньше, но все равно было ужасно. Я открыл форточку, зажег газ и поставил чайник. Попью чайку, пока суд да дело.
В комнате зашевелилась, залопотала бабка. Холодно ей стало, закрой, мол, форточку, дует. Вот черт. А все жалуется, что голова болит. Сидит в такой вонище круглые сутки, никуда не выходя, даже форточку не открывает, простыть боится. И при этом регулярно простужается.
Мама закончила стирать и вышла на кухню, утирая руки полотенцем. Присела на краешек табурета.
— Ну, как там отец? — спросила.
— Как всегда.
— Ты что вчера, с цепи сорвался? Ведь чуть не убил его.
— Не убил же.
— Господи, что ж ты такой глупый. Пойми, это ведь не шутки. Чуть посильнее ударил — и все, тюрьма!
— Да ладно, мам… Как тут дед?
— Как всегда. Утром обделался, и по-большому, и по-маленькому, и все по стене размазал, я прихожу, он весь мокрый, в луже лежит, а эта даже и не смотрит. Вот выстирала все, надо теперь его самого мыть, а то опять пролежни появятся.
— Здесь передник клеенчатый где-то был. Дай мне, а то вымажусь.
Я нацепил передник и прошел в комнату.
Дед лежал на своем проеденном мочой диване. Пошел уже третий год, как ему ампутировали ногу. А началось-то все с маленькой, незаметной мозоли, как рассказывала мать, потом вдруг раз — и гангрена. Вот как в жизни бывает. Наверняка неспроста.
Раньше я любил деда. Теперь даже и не знаю. Слишком он измучил мать и бабку, чтобы я продолжал его любить. В последнее время он почти полностью ослеп, катаракта на обоих глазах, да плюс еще диабет, поэтому он не чувствовал, когда мочился. Никакими, даже самыми героическими усилиями, невозможно было сохранить его постель сухой. Он уже почти ничего не понимал и не помнил из того, что происходило вокруг.
Я склонился к деду и помахал ладонью перед его лицом — он не спал, глаза были открыты, я хотел проверить, видит ли он еще хоть что-то. Дед моргнул, слегка повернулся в мою сторону и выкрикнул что-то вроде «Тафай!» Это означало или принести воды, или чего-нибудь пожрать. Дед кричал это слово каждые пять минут от нечего делать. Хорошо бабке — она не слышит, а мать обязательно начинает суетиться, выяснять, чего ему надо.
Потрепав деда за плечо, я взял его руку и слегка встряхнул, поздоровался. На лице деда возникло независимое и даже отчасти воинственное выражение. Инстинкт в нем засел прочно. Кто-то пришел в гости. А он не видит, кто. И не слышит. И сказать ничего не может. Только вот и остается, что руку пожать. И даже неизвестно, стоит ли вообще брать эту руку.
Мать от него многое унаследовала — цыганскую внешность, характер и, видимо, судьбу.
Не дай бог дожить до такой вот старости.
Дед познакомился с бабкой, когда они были еще совсем молодыми. На базаре она продавала огурцы. Дед подошел, знаками поинтересовался о цене. Тут выяснилось, что женщина тоже глухонемая. Довольно скоро они поженились. На стене висит старая цветная фотография: дед гордо смотрит в объектив, будущая бабка слегка опустила глаза. Мать говорит, что хорошо они никогда не жили — бабка постоянно ревновала деда, они чуть не каждый день дрались. И причины на то были. А теперь она его просто живым готова в землю закопать… Мать рассказывала, с какой радостью ухватилась за предложение отца, хотя у меня сложилось впечатление, что она не очень-то любила его. Она хотела уйти из родного дома навсегда. Но им некоторое время еще пришлось пожить там. Во-первых, появился я… Во-вторых, довольно и «во-первых».
— Ну что, поехали? — спросила мама.
— Поехали.
Минут через пять нам удалось заставить деда сесть на стул, к ножкам которого были привинчены колесики. Дед отбрыкивался, как мог. Наверное, ему каждый раз казалось, что его увозят куда-то навсегда к чужим незнакомым людям, и он боялся. А мы везли его в ванную.
Запах, который я перестал было замечать, опять ударил в нос.
Дед перекинул ногу через край ванны и после некоторого раздумья начал заправлять туда же и вторую, несуществующую ногу. Теперь это зрелище вызывает у меня улыбку, а раньше, только-только придя из армии, я чуть в обморок не падал, когда видел его ужасный обрубок, хотя уж вроде всякого насмотрелся. Ко всему привыкаешь.
Я взял деда под микитки и пересадил со стула в ванну, в теплую воду. Он от удовольствия загудел, заворкотал и даже прихлопнул ладонями по воде.
— Ну вот, а то идти не хотел.
Чайник на кухне как раз закипел. Сняв фартук и вымыв два раза руки с мылом, я пошел заваривать чай, предоставив деда заботам матери.
… надо будет выбросить всю нынешнюю мебель, содрать обои и залить квартиру дихлофосом на несколько дней, а то здесь по ночам свет зажечь страшно — на полу просто шевелящийся какой-то ковер из рыжих тварей. Заодно и нынешняя вонь в дихлофосе растворится, а потом, конечно, недельки две отведем для проветривания. Дальше замажем трещины в штукатурке, побелим потолок как следует, наклеим новые светлые обои, чтобы просторнее казалось… мебелишку какую-никакую привезем… и можно будет жить очень даже неплохо.
Я выглянул в окно. Внизу гуляла юная мамаша с ребенком. Она держала его за шарф, а он учился ходить, смешно растопырив ручонки и пошатываясь из стороны в сторону, неловкий в своем толстом теплом комбинезоне. И глядя на них, я вдруг всерьез понял, что хочу иметь свою семью. Настоящую. Не такую, как сейчас. Не развалины.
— Повезли деда, — сказала мама.
Вытащить деда из ванной под силу только мне, он очень грузен и всего боится. Чем скорее это сделаешь, тем легче. И я без рассуждений ухватил его под мышки, рывком поднял и усадил снова на стул. Дед заорал было, но тут же утих, поняв, что ничего особенного не происходит. Мы перевезли его в комнату. Мама заменила белье на кровати, постелила чистые пеленки, надела на деда свежую майку, и после этого я переместил его со стула на кровать.
Бабка все это время равнодушно смотрела в телевизор.
— Чай, наверное, уже заварился, — сказал я. — Выпьем по кружечке?
— Только руки вымою, — сказала мама.
Она у меня героиня, честное слово. На ней из последних сил держится наша распадающаяся семья. Я не знаю, смог ли бы вот так же работать с утра до ночи…
Тут дед громко испустил газы и навалил в чистую постель.
Мы ехали домой. Глаза у мамы были красные от слез.
— Не плачь! — просил я. — Ну что ж поделать…
— Господи, прости меня, грешную, — говорила мама. — Ну как вот тут не просить, чтобы поскорее…
— Может, перевезти их к нам? — предложил я. — Тебе не нужно будет мотаться после работы на другой конец города. И бабке все, глядишь, веселее.
— А отец? — возразила она. — Он ни в жизнь не согласится.
— Уговорим.
— Ты переедешь — одна я совсем останусь. Отец будет пить, бабка на нервы мне действовать — она вон и так говорит, что я деньги у нее ворую. Совсем чокнулась. Господи, неужто и мы стариками будем такими же дурными? Не дай бог! — и мать мелко, стыдливо перекрестилась.