Мужество
Шрифт:
Морозов прошелся по комнате, остановился перед Семой, положил ему руки на плечи.
– Бросим этот разговор, – сказал он. – Ты сам решишь правильно… Но вот послушай, что я думаю. Я не хочу учить тебя, но я ведь тоже кое-что видел в жизни… Когда любишь женщину, любишь ее всю, и ее и ее ребенка. Иначе это не любовь… Если ты не любишь Тоню так, чтобы принять ее ребенка, тебе нетрудно уйти от нее и влюбиться в другую девушку, а потом в третью… А если ты неспособен полюбить ребенка, ты, парень, дегенерат, и нам с тобой толковать не о чем. И чего тут расстраиваться? Где он, твой Голицын? И какой он к черту отец для нашего первенца? А ведь это
Морозов сердился, отворачивался. Сема порывался было говорить, потом затих. Он сам это знал – умом, Морозов заставил его почувствовать.
– Когда узнал? – резко спросил Морозов.
– Как приехал… В тот же вечер.
– Живете вместе?
– Вместе.
– Извел, поди, девку за столько-то дней? А? Говори прямо, извел? Ходит как мертвая, плачет?
– Она не плачет, – сказал Сема, – она сильная.
– Но извел? Правду говори.
– Да.
– И сам извелся?..
Морозов неожиданно обнял Сему, притянул к себе его голову и тотчас оттолкнул.
– Иди к ней, – сказал он. – Иди, прощенья проси. Утешь. Ты извелся, а она до тебя-то еще сколько изводилась! Думал ты об этом? Нет? Иди. А завтра я к вам в гости приду. И смотри, чтобы все было в порядке.
Проводив Сему, он сел на койку, покачал головой, пробормотал: «Д-да…» Долго сидел, задумавшись, шевеля бровями. Потом вспомнил, что время позднее, что надо спать. Сам себя спросил: «Выйдет или не выйдет?» И, уже лежа, заворачиваясь в одеяло, ответил: «У такого может и выйти».
А Сема бежал домой, и тысяча нежных слов летела вместе с ним к Тоне. Тоня лежала. Казалась спящей. Он остановился над нею, не решаясь ее будить и не имея сил ждать.
Она вдруг открыла глаза, и в них он прочел ее муку, ставшую постоянной и невыносимой. Он упал на колени, обхватил ее плечи поверх одеяла, приник щекой к ее щеке и ничего не смог сказать. Они плакали оба.
Потом он сказал:
– Я люблю все, что твое. Он твой. Значит, он и мой. Да, Тоня?
Сема не упоминал о Морозове. Но когда назавтра Морозов забежал к ним «с холоду чайку попить» и, обняв обоих, постукал их друг о друга головами, Тоня кинулась к нему на шею и поцеловала его колючую щеку.
– Ну вот, я ж еще не дедушка, – сказал он, освобождаясь. – Гляди, твой парень из ревности и чаю не даст. И что это за нежности? Я ж секретарь горкома. Начальство. Уважать надо. А ты – целоваться!
Они втроем пили чай, и Морозов был дедушкой – тут уж ничего нельзя было поделать.
21
В то время как Сергею Голицыну больше всего хотелось окончить скитания, жизнь кидала его все в новые места. В Александровске он никак не мог попасть на пароход. Ему советовали пробраться берегом к угольным рудникам и там сесть на пароход – так делают многие, чтобы уехать. Он был утомлен. Шоферы досаждали ему уговорами поступить в гараж. В порту его узнали и тоже предлагали работу, деньги, даже квартиру.
Он сбежал от них и пешком отправился через сопки к угольному руднику. Дорогу ему объяснили. Но через полчаса он понял, что объяснения ничего не стоят и он наверняка заблудится. Ему было страшно идти одному по тайге, карабкаясь с сопки на сопку. Испугавшись, он решил выйти к морю и берегом дойти до рудника – пусть это будет дальше, зато не заблудишься.
У моря в лицо ударил свежий ветер. Сергей обрадовался ему: он приятно освежал разгоряченное тело. Но через несколько минут ходьбы Сергей устал: ветер бешено дул навстречу, приходилось делать добавочные усилия, чтобы двигаться вперед. В рыхлом мелком гравии увязали ноги. От ветра звенело в ушах.
– ОСУ! – ругался он. – Так и за сутки не дойдешь!
С распухшими ногами и мокрой спиной он к середине дня добрался до какого-то поселка. Он увидел причалы, угольную баржу, черный скат, по которому спускают уголь к причалам. Рудник!
Сергей с трудом делал последние шаги. Первый человек, которого он увидал, был странный худенький субъект в голубоватом халате и деревянных сандалиях на босу ногу. Субъект подозрительно оглядел Сергея, отвернулся и ушел. Сергей заметил – сандалии держатся на ноге ремешком, пропущенным между большим и вторым пальцем. Большой палец смешно оттопыривался. Это еще что за чудак?
Невдалеке от Сергея на траве лежал парень и курил. Сергею остро захотелось курить. И еще больше хотелось узнать, куда он попал. Что-то странное почудилось ему в смешной фигурке с дурацкими сандалиями.
Сергей подсел к парню, попросил папиросу. Парень молча дал папиросу.
– Здесь что? – спросил Сергей. Парень оглядел Сергея и вяло сказал:
– Кита Карафуто…
– Что?
– Кита Карафуто Коссио Кабусики Кайся.
– Что? Я не понимаю.
– Японцы, – сказал парень. – Теперь понимаешь? Концессия.
И спросил:
– А ты откуда взялся?
– На Октябрьский рудник иду.
– Поступать?
– Может быть, и поступлю.
Парень живо поднялся, схватил Сергея за руку:
– Поступай сюда! Честное слово, поступай! Я тебе рекомендацию дам и работать научу. Честное слово, поступай! Чего тебе идти! Поступай! На мое место встанешь.
Сергей привык к уговорам и уже научился отклонять их. Но тут он просто удивился.
– На твое? А ты?
Парень внимательно поглядел на Сергея, видимо решая вопрос, удастся или не удастся уговорить его, потом, решив вопрос отрицательно, засмеялся и сказал:
– А я туда… на социалистический…
И он объяснил:
– Посуди сам. Я вот забойщик. Завербовался сюда, думал: концессия, заграничные товары, заработок. А кой черт заработок? От силы триста рублей натягиваю, а на социалистическом хороший рабочий тысячу выгоняет. Бросился на товары ихние, думал – костюм закачу! Импорт! Схватил три метра, принес домой, разглядел на свету – брак, черт бы их драл! Пятна, белые нитки. Самую дрянь привозят… А потом, – ну… ну пойми ты! Ну, работаю. Вижу, тут бы иначе расставить людей – вдвое больше выработаешь. Заикнулся было – и самого в жар бросило. Это зачем же? Для кого? Для японца? Для капиталиста? Читаешь наши газеты – аж слезы кипят. И ты понимаешь, – оживился парень, – какая наглость! Обратились они к нашему комитету: «Разрешите ввести на руднике социалистическое соревнование». Нет, ты понимаешь, чего захотели?