Мужество
Шрифт:
Поняв, он подхватил, с благодарностью цепляясь за ниточку спасения, которую она протянула ему, но голос противоречил словам, прерывающийся, глубоко несчастный:
– Да! Да! Он задыхался, сгорал и все-таки писал: «Я встречу дни, как чаши, до краев наполненные молоком и медом…»
Горечь была так свежа, несчастье обрушилось так неожиданно и грубо, он был так не подготовлен к страданию, он так хотел жить и радоваться и столько радостей ждал впереди – как помириться с тем, что эта радость закрыта для его глаз. Любимая с ним, но он не увидит больше ее милого лица!
Ее теплое объятие на короткое
– Повтори мне свои стихи! Повтори мне свои стихи!
Он повторил безжизненно, как чужие:
С тобой я готов всю жизнь идтиСквозь бури, и метели, и ветер ледяной.Звездочка моя, ты только посвети,Только, моя светлая, будь со мной.По щеке из невидящих глаз скатилась слеза, потом другая.
– Да, да, да, – твердила она, прижимаясь к нему и пересиливая ужас, охвативший и ее тоже. – Я буду всегда с тобою… каждый шаг… я буду записывать твои стихи…
Но когда она повела его дальше, он шел за нею без радости, неуверенно, шаря в воздухе дрожащей рукой. От движений этой неуверенной руки Соне было нестерпимо жутко.
27
Слепота оказалась не такой уж страшной. Заболевшие слепли только к вечеру, утром зрение возвращалось. Но никто не знал причин болезни и не знал, как ее лечить.
Соня неотлучно сопровождала Гришу. Его томил страх – а вдруг завтра утром зрение уже не вернется?
Как-то перед вечером в шалаш Исаковых зашел старик Семен Порфирьевич.
Гриша встретил его как спасителя. Предложил табаку, чаю. Затопил печурку, чтобы старик просушил сапоги.
Было еще рано, но слепота уже подкатывалась из сумерек, а с нею подкрадывался страх: а вдруг завтра?..
Старик казался мудрым древним сказителем – из тех, про которых любила рассказывать Клава.
– Тайга мстит человеку, – медленно, будто нехотя говорил старик. – Разве вы первые! Еще в девятисотых годах… Ну да, как раз перед японской войной… Приехали сюда вот так-то, вроде вас, покорители. И не как вы приехали – во всей амуниции, одной только теплой одежи что напасено было! И что ж ты скажешь – из сотни один уцелел, к староверам прибился, ихнее лечение воспринял, оженился у них… А то все перемерли. Кого слепота ослепила, кого цинга раздула, кто легкими страдал, а некоторых – и сами не знали, какой недуг в могилу свел. Занеможет человек, свалится с ног, помучится и богу душу отдаст. Были такие, что медведь загрызал. А одного кошка.
– Кошка! – вскрикнула Соня.
– Да, девушка, верь не верь – кошка. Он еще днем видал ее, ну – кошечка, все равно что домашняя, серенькая с крапинкой, только чуть побольше да глаза горят диким светом. Он еще поманил ее: кис-кис-кис… А ночью она его загрызла.
Соня поежилась, встала и плотно прикрыла дверь.
Старик пососал пустую трубку, выколотил ее о каблук и стал неторопливо набивать.
– Но ведь живут же люди. Вот вы. Переселенцы… – пробормотала Соня, кутаясь в пальтишко.
Старик молчал.
Гриша сидел на топчане, низко опустив голову.
– Где живут,
Гриша быстро поднял голову – таежный старик знал о декабристах!
Старик как будто смутился от быстрого любопытного взгляда, но засмеялся и гуще потянул табачный дым.
– Ты думаешь, откуда мне знать? Я все знаю. Книжная мудрость – ваша, а только и вы того не знаете, что молвой идет от стариков, от бывалых людей. То-то! А ваши начальники на книжки понадеялись, на карты разные. Выбор сделать – тут не карты нужны…
– Какой выбор? – раздраженно спросил Гриша.
– Выбор места, сокол ты мой, вот какой выбор, – так же раздраженно ответил старик и смолк.
Гриша и Соня испугались – уж не обиделся ли старик? Но он снова заговорил с прежним спокойствием мудрого сказителя.
– Жалко мне вас, – сказал он и весь окутался голубым спокойным дымом. – И как это можно – молодость такую на смерть посылать? Из всех окрестных мест это – самое гиблое. Болото кругом, низина, комар здесь лютый, болотный, лихорадочный… Растение здесь – болотное, отравное. Медведь – и то на лето прочь уходит; волк – и то стороной обегает.
– Но ведь была же здесь деревня! – дрожащим голосом перебила Соня.
– Так ведь местный народ привычный, – ласково ответил старик. – Да и то, много ли здесь осталось? Я еще помню – большое было село, тесное. Сам когда-то жил здесь, да убрался, покуда цел. Нету здесь для человека счастья. Сюда за рыбой шли, за зверем. Бывало, рыба идет – сплошняком вода замутится, хоть рукой лови. А нынче что? Бывало, что лисиц было, да барсуков, да выдр, да белки пушистой… Песцов десятками били! А нынче про песца и не слышно, и лисицы нет. Дичь, и та выводится. Нет, гиблое здесь место, не человеческое. И уж будь ваши начальники знающие люди, доверчивые – спросили бы стариков-старожилов, другой выбор сделали бы… Ну, да мне здесь не жить. Меня и не спрашивали. А вот вас полюбил я, так жалко.
Он поднялся, собираясь уходить, и Соне показалось – даже слезу смахнул.
Гриша сидел не шевелясь. Темнота уже пришла. Он тщетно расширял невидящие зрачки. Соня встала, мимоходом погладила Гришины волосы и подошла к старику.
– Дедушка, вы местное лечение знаете?
Старик пожевал губами, достал было трубочку, но раздумал и засунул ее обратно в карман.
– Дак что ж. Вы пока, слава богу, здоровые, так ничего, живите.
Гриша вдруг подскочил, закричал не своим голосом:
– Какой черт «здоровые»! Дедушка, научите! Не вижу я! Опять не вижу!
Его трясло как в лихорадке.
Соня быстрым шепотом рассказала, что ребята стали слепнуть к ночи, что врача все еще нет, что никто не знает, как лечиться.
Старик слушал молча и строго; весь вид его говорил, что все совершается правильно, так и следовало ожидать: тайга мстит, и гиблое место, как сказано, так и погубит.
– К ночи слепнет? – спросил он только.
– К ночи…
Гриша резко повернулся, спустил ноги с топчана и спросил:
– Ну, скажи, дед, что делать? Чем это кончится, ты же знаешь? Совсем я ослепну или как? Что будет, то будет, но я хочу знать, к чему мне готовиться.