Мужей много не бывает
Шрифт:
— Да. Костюмы предоставлены на время проведения конкурса компанией, которая их производит, — она является одним из спонсоров. Потом организаторы будут обязаны их вернуть, причем в идеальном состоянии. По-хорошему, мне вообще не следовало сегодня выходить, не переодевшись в обычную одежду. Если бы я что-нибудь пролил на костюм, это была бы катастрофа.
— А почему ты в таком случае не снял костюм сразу после фотосессии?
— Я подумал, Лауре понравится шумиха, которая из-за него поднимается.
Я хмыкаю.
— Мне кажется, все
— Ничего подобного. В отличие от тебя Лаура понимает мое увлечение копированием Элвиса. И принимает его. Лаура любит меня таким, каков я есть. Ей все равно, двойник ли я Элвиса или школьный учитель, жестянщик или портной, солдат или моряк.
Я прекрасно улавливаю критику в свой адрес и решаю не развивать тему, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего. Прихватив с собой бренди, мы идем к металлическому столику на двоих. Не говоря друг другу ни слова, мы выбираем тактически верную позицию, удалившись на максимальное расстояние от немногих оставшихся посетителей, шумно снующих от своих заставленных пивными бутылками столиков до диджейского пульта и обратно.
Наш столик стоит под оливой. Я знаю, что в последнее время эти деревья стали очень популярными и что их можно найти чуть ли не в каждом уважающем себя баре, но символическое значение, какое имеют осеняющие нас ветви, само собой приходит на ум, и мне приходится подавить смешок.
— Чему ты улыбаешься? — спрашивает Стиви.
— Ничему. — Я улыбаюсь еще шире и непонятно почему показываю ему язык.
— Не веди себя так, будто тебе двенадцать, — ворчливо говорит он, но, так как он тоже улыбается, я понимаю, что с нами все в порядке.
— Здесь здорово, правда? Так необычно — глубокая ночь, а на улице совсем тепло.
— Да. И еще хорошо скрыться на время от кондиционера и городского шума, — добавляет Стиви.
Я полностью с ним согласна — настолько, что даже не считаю нужным говорить это вслух.
— Как тебе сегодняшний день? — спрашиваю я.
— Утро было очень хорошим, — отвечает он. — Мне понравилось, как мы с тобой купались в бассейне.
Как так получается, что я время от времени забываю, насколько опасно мне даже просто разговаривать со Стиви? Он всегда пугающе откровенен.
— Но и день был не менее хорошим, — добавляет он. — Мы с Лаурой купались и загорали. Отдыхали, одним словом.
Вот вам пожалуйста: пугающая откровенность. Я отвожу глаза, чтобы не показать, какую боль мне причинили его слова. А почему, собственно? Мне вовсе не должно быть больно. Стиви имеет право весело проводить время в компании со своей девушкой. Это же только хорошо.
Но к сожалению, то, что хорошо, обычно так не болит.
— Тебе понравилось в казино? — спрашиваю я.
— Ага. Потеха так потеха, — подтверждает он. — А тебе?
— Нет. Там было ужасно, Вегас — тот же Блэкпул, —
— Ну, скажешь тоже. Здесь здорово, интересно и весело. Все по высшему разряду. Мы здесь в гостях и не видим потертой изнанки. А Блэкпул — мой родной город. Я все там знаю, и он меня не вдохновляет.
— Что в Блэкпуле, что в Лас-Вегасе — одна и та же безнадежная надежда, — упрямо возражаю я.
Стиви вздыхает и прекращает спор. Мы долго сидим молча, а потом он тихо говорит:
— А вот вечером было трудно. Вся эта ситуация меня убивает.
Неужели он тоже это ощущает? Неужели ему было неловко всякий раз, когда Лаура касалась или целовала его, подобно тому, как было неловко мне самой, когда Фил каким-либо образом проявлял свое внимание и любовь? Может быть, ему иногда хотелось поделиться со мной шуткой или просто каким-нибудь наблюдением, но он сдерживался и молчал, зная, что, дав себе волю, он может нас выдать? Может быть, глядя на танцующие пары, он представлял себе нас с ним, в объятиях друг друга медленно кружащихся по залу? Мне кажется, это вполне возможно.
— Вся ситуация — просто кошмар и мерзость, и я многое дал бы за то, чтобы ее избежать, — хотя, конечно, уже поздно. В идеале хотелось бы, чтобы ты вообще меня в это не вмешивала, — уточняет он.
— Прости, — в миллионный раз говорю я.
— Я уже миллион раз это от тебя слышал.
Совершенно не к месту я начинаю хихикать.
— А сейчас что смешного?
— Я просто подумала то же, что и ты. Вообще я заметила, что мы часто думаем одно и то же. — Я не упоминаю и даже не вспоминаю о том, что часто мы, наоборот, имеем диаметрально противоположные мнения о различных, великих и малых предметах: сейчас это не так важно.
Стиви поднимает глаза к черному небу и вздыхает.
— Я в растерянности, Белинда. То у нас все в порядке и мы друзья — как сейчас, да?
— Да, — улыбаюсь я.
— А потом вдруг, безо всякого объявления войны, мы враги. — Он смотрит на меня. — Так что мы в итоге друг для друга? И кем можем быть?
— Я не знаю, — отвечаю я. Есть, конечно, еще один вариант, но он настолько табу, что я не могу заставить себя даже упомянуть о нем. Я кладу свою руку на лежащую на столе ладонь Стиви и потом не могу убрать ее. Я жду, что он уберет ладонь. Он не двигается.
Мы снова умолкаем. Надеюсь, для него это спокойное, лишенное неловкости молчание. Для меня оно наполнено сексуальным напряжением. Я знаю, что это плохо, но все же чувствую, что это также и немного хорошо. Я смотрю на его рот и думаю о поцелуе — и не о мягком и нежном, но о неистовом и чувственном, почти болезненном. Я хочу прижаться к нему — изо всей силы и всем телом. Я замечаю, что благодаря нескольким часам, проведенным сегодня на солнце, его сильные мускулистые руки покрылись загаром, а на сгибе локтя кожа слегка порозовела. Я хочу поцеловать это место, эту чуть порозовевшую складку. Я хочу поцеловать его везде.