Мужики и бабы
Шрифт:
– На отлете да на подхвате, одних подгонять, другим угождать… Это тоже не житье. Хватит с меня, и так поболталась… Не вдова, не мужняя жена. Лучше в город подамся, на фабрику. Там хоть все такие бедолаги…
– Он же в суд на тебя подаст. Долги потребует.
– Как-нибудь выкручусь. Что-либо придумаю… – Приблизилась к нему, опять обвила шею и, азартно раздувая ноздри, поводя лицом, говорила: – Милый мой, желанный мой! Не затем я тебя позвала, чтобы деньги у тебя каныжить. Что деньги? Тьфу! Провались они пропадом. У нас целая ночь впереди… Наша ноченька. Последняя. Последняя! И я всего тебя возьму… Всего. И унесу с собой на
– Допустим, меня ты и через порог не перенесешь. Опузыришься… Во мне пять пудов.
– Зато любовь твоя легкая. Любовь с собой унесу…
– Это пожалуйста, бери, сколько хочешь, и уноси на все четыре стороны. – Кречев повеселел, и блаженная улыбка заиграла на его широких губах. – Только меня в покое оставь.
– Ах ты, увалень! Ты и в самом деле одними словами хочешь от меня отделаться…
– Это уж дудки! Это не в наших правилах.
Он легко приподнял ее, понес к кровати и бухнул на высоко взбитую перину.
– Лампу потуши, лампу… Не при свете ж нам… – шептала она, раскинув на подушке руки…
– Эх ты, Маланья! Все еще стыдишься. – Он прошел к столу и хакнул сверху на ламповое стекло.
Всю ночь она неутомимо тормошила его, не давая заснуть ни минуты, лепетала пересохшими от поцелуев губами:
– Пашенька, милый, пожалел бы меня… Взял бы с собой.
– К Параньке на квартиру, что ли? Или, может, в сельсовет, на столах спать будем? – грубовато отшучивался он.
– Пошли в Сергачево, к моей матери.
– Ага… И оттуда бегать буду на работу, как заяц.
– Ну поехали в Пугасово… Там тетка моя в буфете работает, при станции. Я в подсобницы поступлю. Прокормимся…
– Отстань! Я коммунист, а коммунисты с работы не бегают…
Заснул он после вторых петухов. Она встала, натянула валенки и в одной исподней рубахе пошла к печке.
– Ты куда? Иль на двор в таком виде? – хрипло, спросонья окликнул ее. – Простудишься.
– Спи, спи… Я самовар поставлю.
Из чугуна насыпала углей, зажгла лучины и приставила трубу. Подождав на скамье, пока угли не разгорелись, а Павел снова не затянулся мерным раскатистым храпом, она сняла самоварную трубу, вытряхнула в совок крупные горящие угли, накинула на голову шаль и вышла во двор. Совок с горящими углями положила в застреху рядом с наружной дверью и, увидев, как занялась солома, вернулась в дом, сняла валенки и залезла под одеяло к спящему Павлу.
Лежала навытяжку, напряженная, точно струна, вслушивалась, как за дверью в сенях погуживало, разгораясь, вольное полымя, как потрескивали, занимаясь, дубовые сухие сучья обрешетника, как заполошно закудахтали куры, заметалась, тревожно млякая, по двору коза. Дети спали тихо на печи, Павел храпел, как заведенный.
«Господи! – шептала она. – Прости меня, грешницу окаянную… Не людям зла желаю… Себя очистить огнем хочу. Запуталась я совсем, завертелась. Прости меня, господи!»
Приподняла голову, взглянула на окна – темень… Детей бы успеть в окно вытащить, не то души невинные пострадают. Тогда мне и на том свете покоя не будет, думала с тревогой. Да где ж люди-то? Чего не бегут на помощь? Или дрыхнут все? О Павле не беспокоилась. Этот козел сам выпрыгнет, хорошо бы огнем щетину ему подпалить. Отметину от меня за обиду и поругание. Не то ему все можно, все сходит. Ну как же, он власть! А тот, бирюк, пускай теперь считает свои капиталы. На мужа злилась более всего. Замуж, называется, взял. Как собаку дворовую, на
Мстительное чувство словно пожаром охватывало ее душу, и, распаляя себя все больше и больше, она испытывала теперь какое-то знойное наслаждение от того, что она, маленькая и слабая, которую брали только для прихоти, рассчиталась с ними сполна, оставила всех в дураках.
В окно наконец громко застучали, и зычный Ваняткин голос прогремел набатом:
– Соня, вставай, мать твою перемать! Вставай, слышишь? Гори-ишь! – И опять трехэтажный заковыристый мат.
Кречев приподнялся над подушкой:
– В чем дело? Кто стучал?
В окно опять застучали, так что стекла жалобно затренькали.
– Иван Евсеевич стучит. Говорит, что горим, – спокойно ответила Соня.
С улицы опять послышались крики. Кречев, как кот с лежанки, спрыгнул с кровати и в одних кальсонах бросился к порогу и растворил дверь. На него в дверной проем хлынуло с мощным ревом и треском яркое пламя. Он моментально затворил дверь и заложил ее на крючок.
– В окно вылезай! – крикнул, натягивая брюки и хватая одновременно валенки.
– Паша, детей с печки сними!
– А, дети? – крутился по избе Кречев. – Давай их сюда!
Она залезла на печь и, всхлипывая, шмыгая носом, стала будить девочек и, сонных, подавать ему в руки.
Наконец с дребезгом и звоном вылетела оконная рама, и в избу, освещенную переменчивым красноватым отсветом пожара, всунулась Ваняткина голова:
– Соня! Да где вы там, мать вашу?!
– На, принимай ребятишек, – сказал Кречев, передавая ему сонную девочку.
– Никак, товарищ Кречев? – опешил Ванятка. – Как ты здесь очутился?
– Принимай детей, говорят тебе! – крикнул Кречев, озлясь.
Ванятка принял девочку, передал ее кому-то из рук в руки и наказал:
– Тащите ко мне в избу!
За ребятишками вылезли из окна Соня и Кречев в распахнутой верхней одежде. Кто-то хотел влезть в избу через окно, но его поймал за полу Ванятка и стащил, матерясь:
– Ты чего, поджариться захотел?
Пожар охватил не только двор, но и перекинулся на крышу дома. Солома горела весело и почти бездымно.
Стояло тихое морозное утро. На светлеющем синем небе густо роились, как светлячки, быстро гаснувшие искры. Мужики с длинными баграми, необыкновенно черные на фоне яростного пламени, уже растаскивали горящие бревна с дворовых стен. Пожарной бочки с насосом все еще не было. Да и где взять воды? До ближнего колодца никакая кишка не достанет. Зато много было снегу. Люди брали его лопатами и кидали в огонь. На соседние крыши, к счастью, покрытые снегом, успели забраться мужики и тоже с баграми и лопатами стояли наготове.
Соня, взяв за рукав Кречева, отвела его в сторону и робко спросила:
– Паша, может, теперь ты не оставишь меня?..
– Да иди ты к… – злобно выругался Кречев, поднял воротник и пошел прочь.
Пожар удалось погасить. Растащили да раскатали по бревнышку всю постройку. И к рассвету на месте бывшей избы дымились обугленные головешки да, грозясь в небо высокой черной трубой, стояла одинокая печь, на шестке которой каким-то чудом уцелели чугуны и заслонка. Соседи отделались легким испугом – крикливые и суматошные во время пожара, теперь они ходили от одной группы до другой и весело сообщали: