Мужской день
Шрифт:
В Москве после лагеря ему было жить нельзя. В Подмосковье можно, а в Москве нет. Но поскольку дядя Юра очень любил тетю Розу, мою двоюродную сестру Лариску и вообще хотел хоть немного побыть дома после «пионерского лагеря», то иногда приезжал к ним и даже оставался на пару дней.
Но вот ночевать дома он не мог. Милиция, как предупредили дядю Юру хорошие знакомые, запросто могла нагрянуть ночью и проверить, не ночует ли дома такой-то вот гражданин. И тогда дяде Юре опять грозили крупные неприятности... Ну, например, его могли выслать из Подмосковья. В другую
Всего этого мама объяснить мне, конечно, никак не могла.
– Мама, – пытался понять я, – ну почему, если он может их видеть, он не может у них ночевать?
– Ну вот не может, и все! – сердилась мама. – Ты вообще уже должен спать в это время, понял?
...Да, дядя Юра действительно старался приходить к нам уже после того, как я лягу спать. Так просила мама.
Но если это ему удавалось, было еще гораздо хуже. Я почему-то каждую ночь обязательно вставал во сне и шел в туалет, и хотя мама прибегала ко всяким всем известным маминым уловкам, чтобы я этого не делал (кто их вдруг не знает или забыл, пусть спросит у своей мамы), – вставал я обязательно, как робот. При этом я обязательно шел мимо кухни, где на раскладушке спал дядя Юра. Шел практически во сне. Не просыпаясь. И в этот момент иногда раздавался чрезвычайно густой и сложный звук – храп дяди Юры, смешанный с гудением холодильника.
У холодильников, если кто не знает, ток переменный. В связи с этим холодильники, особенно старые, очень любят помолчать-помолчать, а потом вдруг как заговорить!.. Делают они это совершенно как люди, только не простые люди, а сумасшедшие (иногда даже как буйно помешанные). Когда
холодильник начинает говорить после непродолжительного молчания (за время которого все, впрочем, привыкают к тишине, потому что к хорошему привыкаешь быстро) – он сначала трясется, потом заикается и плюется, а потом сразу берет истеричную высокую ноту. И только после этого успокаивается и начинает ровно гудеть о чем-то своем.
Так вот, если наш холодильник совпадал по фазе с дяди Юриным храпом – я мог испугаться по-настоящему. Даже, я думаю, для взрослого человека, идущего ночью в туалет, это было бы немножко неожиданно. А для меня, который и не знал, что ночью кто-то пришел и спит на кухне, – это было неожиданно вдвойне. Или втройне. Или вчетверне. Короче, я начинал иногда непроизвольно реветь и орать, а иногда – спотыкаться и биться головой о двери. В лучшем случае я просто долго не мог снова заснуть и лежал в темноте, слушая сложные звуки с кухни. А утром прилежно жаловался маме, поскольку привык ей на все жаловаться. И она тут же надолго расстраивалась.
Однако постепенно мы все друг к другу привыкли.
Дядя Юра привык к нашему холодильнику и даже стал меньше храпеть. Я привык, что у нас кто-то спит чужой и к тому, что дяди Юрины ноги торчат из кухни в коридор.
Папа привык, что вечером в дверь могут неожиданно позвонить и сказать на вопрос: «Кто там?» – «Сима, открой, это я». Мама – к тому, что дяде Юре надо готовить отдельный ужин.
Дяде Юре оставалось до полного освобождения совсем немного – пять месяцев, три, два, один... В общем,
чуть-чуть. Как принято говорить, он уже задышал полной грудью. Почти. Во сне он, наверное, улыбался – если не храпел. Наступил март. Весна. Становилось тепло и тревожно. И на душе. И на улице.
... Дядя Юра в благодарность за все хорошее подарил мне первый в жизни аквариум. Он страшно любил аквариумы. Дома у него было, как я потом узнал, штук двадцать аквариумов. Светлые, теплые, с ракушками и гротами. Дядя Юра вообще был мастер золотые руки. На этом он и погорел.
Примерно так родители и объясняли мне причины дяди Юриного попадания в «пионерский лагерь».
– Дядя Юра – мастер золотые руки. На этом он и погорел, – сказал как-то раз папа.
– Ну и, кроме того, он попал под дурное влияние нехороших людей, – ответила мама. – А так-то в принципе он человек очень хороший. Но только дурак.
Я в это время находился в соседней комнате.
Тут папа, как я теперь думаю, покраснел и стал стучать пальцами себе по лбу. Как бы проверяя, на месте ли его лоб. Это был папин обычный жест.
– Ну что ты стучишь? Что ты стучишь? – возмутилась мама. – Он прекрасно все понимает. Если ты думаешь, что он чего-то не понимает, это твое глубочайшее заблуждение.
– Может, он и все понимает, – рассердился тогда папа, – только все равно дядя Юра никакой не дурак. Он несчастный человек. И это тебе прекрасно известно.
– Несчастная прежде всего твоя сестра Роза! – сказала мама тоже в сердцах. – Вот она действительно несчастная. Живет между небом и землей. Несчастная Лариска, потому что должна врать в школе, где ее отец. И я несчастная, потому что живу тут как на иголках... То ли милиция с облавой придет, то ли соседи с проверкой.
Наступила тишина.
– Так... – сказал папа тихо. – И что дальше?
– Ну ты же знаешь, что я совершенно не против! – громко сказала мама. – Я совершенно не против. Но только при чем тут несчастный человек? Не надо было кормить свою овчарку ананасами, и не было бы несчастья.
– Что? – сказал я. – Какими еще ананасами?
– Лева, ты что, подслушиваешь? – наивно спросил папа.
– Конечно, подслушиваю. Вы же и хотите, чтобы я подслушивал, – сказал я из другой комнаты.
– Нет, мы не хотим, чтобы ты подслушивал, – скандально сказала мама. – Подслушивать нехорошо. Но раз уж ты все подслушал, будь добр, выйди к нам и разговаривай с нами, а не со стенкой.
– Да пусть уж лучше со стенкой... – устало сказал папа.
– Сима! – сказала мама, как любила выражаться тетя Роза, «на повышенных тонах». – Я не понимаю! Ну в чем дело? Я Юру очень люблю. Он хороший мужик. Он погорел ни за что. Я делаю все, что в моих силах.
– А от тебя ничего и не требуется. Только держать язык за зубами.
– Да? – опять сказала мама на повышенных тонах. – А кормить его ужином не требуется? А врать соседям от меня не требуется? А вытирать сопли этому балбесу, который стукается каждый раз лбом, когда Юра храпит. Тоже не требуется? Ты же знаешь, как он храпит. Или ты не знаешь, как он храпит?