Мужской день
Шрифт:
– А он? – прошептал я в большом волнении.
– А он говорит: приходи вечером ко мне, я пришел, он финку вынул, спиртом протер, чик, и все.
Папа засмеялся, посмотрел на маму. Она недовольно нахмурилась. Тоже мне, поучительная история, говорил ее взгляд.
– А еще у меня мыши были, белые, – вдруг вспомнил папа. – Они у меня знаешь где... на чердаке жили. А Роза как раз туфли купила, такие новые, лакированные. Они тогда очень дорого стоили.
– Ну? – поторопил я его хмуро, чувствуя заранее, что и из этого рассказа ничего
– Ну и я принес однажды этих мышей в квартиру с чердака, чтобы они чуть-чуть погрелись. А они взяли и сожрали туфли эти. Ох, дело было...
Папа встал, открыл окошко и выглянул во двор.
Его спина в белой рубашке загородила солнце, и я заскучал.
– Неинтересно? – спросил папа, не оборачиваясь.
– Интересно, – сказал я, чтобы его не обидеть.
– А еще, – сказал он, высунувшись почти до пояса в окно, – у меня деньги в трамвае украли. Знаешь, как мне обидно было? Тогда много вообще ворья развелось. Особенно у вокзалов и в Марьиной роще у нас.
– Ясно! – закончил я разговор и пошел в свою комнату.
– Спасибо надо говорить! – крикнула мне вслед мама из кухни.
А в следующее воскресенье мы с папой пошли в кино смотреть фильм «Освобождение». Затаив дыхание, я глядел на вереницы горящих танков, слушал оглушительные залпы пушек и противный вой авиабомб, следил за вдумчивым разговором маршала Жукова с товарищем Сталиным, в усах и с трубкой.
Вот это была война. Настоящая. Интересная. Не на жизнь, а, как говорится, насмерть. Красное зарево полыхало на моем лице, когда мы с папой выходили из кинотеатра.
Папе кино тоже понравилось.
– Хорошая картина! – сказал он, когда мы подошли к автобусной остановке. – Всех показали: и Рокоссовского, и Конева.
Было темно. Мимо остановки, разбрызгивая грязь, проносились машины. Наступила глубокая, сырая осень. В темноте едва белело папино лицо.
– А больно было, когда тебе флюс отрезал этот... контуженный? – вдруг спросил я.
Папа вздрогнул и помолчал.
– Очень, – сказал он.
Я представил себе трофейную финку – холодную, длинную, с темной деревянной ручкой. И контуженного офицера Марика. И черные куски хлеба – тюрю, плавающую в кипятке. И дребезжащий трамвай, в котором галдит шпана. И новенькие черные туфли, обглоданные мышами. И отметки в дневнике за немецкий язык – два, три, два... И коридор мужской школы с портретом товарища Сталина.
И вообще все, о чем он мне так и не рассказал.
Я нащупал в темноте отцовскую руку и крепко, как можно крепче, сжал его ладонь. И больше никогда не спрашивал о войне.
ДЯДИНЫ ПОГОНЫ
К нам в гости опять приехал дядя Матвей, мамин брат.
Пока он обнимался с мамой, раскладывая вещи, я все ходил вокруг и заглядывал ему в лицо, стараясь угадать – что будет, куда дядя Матвей позовет меня и что подарит.
Но он только подмигивал и ничего не говорил.
От волнения я начинал глубоко и часто дышать.
...Вообще с дядей Матвеем у меня были связаны самые разные воспоминания. И хорошие, и плохие. Хорошие – потому что дядя Матвей был шумный, веселый человек. Плохие – потому что любил подначивать, а я этого не любил, даже боялся.
– Не обращай внимания. Улыбайся и молчи, – учила меня мама. Но у меня никак не получалось выполнить ее совет.
...В тот вечер я принес дяде Матвею шахматную доску и погромыхал перед его носом.
– Ага! – весело крикнул он. – Заматовать хочешь дядьку?
Я молча положил доску на диван и стал доставать фигуры. Папа одобрительно смотрел сбоку. Дядя Матвей придвинул к краю доски большой живот и гулко прокашлялся.
Каждая партия кончалась неожиданно быстро. Дядя Матвей ловко переставлял фигуры, и они легко и весело окружали моего короля-тугодума. После каждой партии дядя Матвей одинаковым голосом спрашивал меня:
– Еще? Заматовать хочешь дядьку? Ух ты какой!..
Вдруг я почувствовал набухающий в горле плотный ком. Стало душно.
Я вышел на кухню и заплакал. Мама сказала дяде Матвею – я услышал ее громкий шепот:
– Связался с ребенком, шахматист! Проиграй хоть одну! И дядя Матвей крикнул уже другим – недовольным и виноватым голосом:
– Эй, гроссмейстер, иди отыгрывайся!
Я помотал головой, хотя никто этого не видел. Нет. Хватит. ...Это было давно. А теперь я сидел в большой комнате
и ждал. Теперь лето. Может, мы пойдем на футбол. Может, в зоопарк.
А если дядя опять начнет подначивать? Главное – не поддаваться. Улыбаться и молчать.
Дядя вышел из кухни, вытер рот большим платком и полез в чемодан. Я даже вспотел от волнения.
Вдруг у него в руках оказался маленький бумажный сверток. Главное, подумал я быстро, не расстраиваться. Может, ерунда какая-то.
Он стоял и хитро разглядывал меня маленькими веселыми глазками.
– Хочешь в армии служить? – спросил он неожиданно. Из кухни вышла мама и, улыбаясь, прислонилась к дверям. Я молчал. И тоже старался улыбнуться.
– Не хочешь? – притворно удивился дядя Матвей. – Инженером хочешь? Как папка? Жаль...
Он стал медленно разворачивать сверток. Меня сорвало с дивана, и я прижался к круглому животу дяди Матвея.
– Спасибо! – крикнул я. – Спасибо большое! Очень большое!
Быстро наступил вечер. Я сидел у себя в комнате и рассматривал дядины погоны.
Это были настоящие офицерские погоны с тремя маленькими звездочками.
Зашла мама и велела ложиться спать. Я сунул погоны под подушку и стал медленно снимать рубашку. Взрослые о чем-то разговаривали. Я решил прислушаться, как всегда, но не мог, хотелось скорей лечь и нащупать рукой холодные колючие звездочки.
– Ну что, Матвей, слышно? Не будет с Америкой войны? – спросила мать тихо.