Мужской день
Шрифт:
Затем выяснилось самое страшное – на ступеньках, ведущих в подвал, которые оказались как бы ничейной зоной, потому что жильцы теперь считали эту территорию чужой, не своей, а библиотекарши не могли дежурить там целыми вечерами – стали и впрямь собираться алкоголики, которые стояли и распивали спиртные напитки, отвечая всем приходящим и уходящим, что пришли в библиотеку, и не знают ли приходящие и уходящие, когда ее наконец откроют. При этом алкоголики страшно веселились, а жильцы мрачно торжествовали свою правоту.
Анна Степановна, видя у дверей библиотеки такие удивительные
Приезжала пожарная команда.
Начальник жэка, говорят, ходил лично объясняться с Анной Степановной и укоризненно втолковывал ей, что из-за ее упрямства не только придется закрыть библиотеку, но еще и ремонтировать подвал снова, чего он, начальник жэка, уж никак от нее, Анны Степановны, не ожидал...
Говорят, что после всего этого Анна Степановна разболелась всерьез, отправилась на полгода в больницу, и библиотека закрылась навсегда.
Честно говоря, только став взрослым, я в этой истории кое-что понял и сопоставил. Возможно, что-то я плохо помню. Возможно, моя борьба за то, чтобы открыли вторую дверь в подъезде, не так уж прямо связана с пожаром и вообще происходила в другое время. Но что-то такое осталось в памяти. Какое-то странное чувство горечи и вины.
Став взрослым, я снова попробовал читать «Анну Каренину».
«Все счастливые семьи счастливы одинаково...» – прочитал я с детства знакомые слова.
И тут же вспомнил подъезд, в который забегал с улицы. А выходил со двора. Как в нем пахло кошками и чужой жизнью, и как играло пианино, и шаркали чьи-то шлепанцы, и хотелось скорей открыть дверь, и устроить сквозняк, и попасть в свой двор.
Да, нет теперь таких подъездов.
А жаль. Очень жаль!
КОРИДОРНАЯ СИСТЕМА
Откровенно говоря, мы с Колупаевым совершенно по-разному смотрели на окружающий нас мир.
Иногда это бесило меня настолько, что я говорил своему верному другу:
– Не будь ты такой здоровой дубиной, Колупаев, я бы тебя убил. Понял?
Он довольно смеялся, а потом начинал выворачивать мне пальцы, больно щипать за шею, откручивать уши и вообще вести себя по-свински.
По-моему, это совершенно не мешало нашей дружбе. Точно так же не мешало ей то, что мой папа был главным инженером, а его папа – то ли рабочим, то ли мастером. У нас были одинаковые игрушки, одинаковая одежда и вообще все довольно одинаковое, кроме роста и веса. Дружбе мешало только одно – разница во взглядах на наше время.
Не буду от вас скрывать, что я относился к окружающему миру с восторгом и вдохновением. Иногда это вдохновение доходило даже до какой-то крайней степени помешательства.
– Послушай, Колупаев! – говорил я. – Разуй глаза! Посмотри, какое сейчас время!
– Ну какое? – спрашивал Колупаев угрюмо.
– Сейчас отличное время, если хочешь знать! – горячился я. – Родился бы ты лет на двадцать
– Ну какое, какое? – наседал Колупаев.
– Вот тогда бы ты узнал, какое! – орал я. – Тогда бы ты сам все понял, без посторонней помощи!
– Да не нужна мне твоя помощь, – отвечал Колупаев разумно. – Я и сам все вижу.
– Что ты видишь? Ну что ты видишь? Может, у тебя бревно в глазу и ты видишь только это бревно?
– Сам бревно, – коротко отвечал Колупаев и прекращал на время дискуссию.
Иногда мое отчаяние во время этих споров доходило до того, что перед моим внутренним взором вдруг начинали плыть какие-то цветные круги и бешеные галлюцинации. То я видел Марата Казея, своего любимого пионера-героя с автоматом ППШ на распахнутой груди. Я видел, как Марата Казея берут в плен гестаповцы и начинают его пытать – больно щипать, откручивать уши, выворачивать пальцы... Дальше они начинали с ним делать что-то такое, чего я уже не мог выдержать и закрывал наглухо свой внутренний взор. То я вдруг видел Юрия Гагарина на корабле «Восток» – корабль, почему-то прозрачный, мягко летел над поверхностью голубого земного шара, овеваемый всеми земными ветрами, а под ним плескался океан, и на суше жили простые мирные люди.
На самом-то деле я видел перед собой не Гагарина и не Казея, а время. Это оно, время, слегка покачиваясь, текло перед моим внутренним взором. Плотное, блестящее, как вода в невесомости, оно переливалось сотнями деталей, подобно рыбьей чешуе. И в этом плавном замедленном движении была удивительная свобода и с другой стороны постепенная закономерность: время становилось лучше!
Не заметить этого было нельзя!
Но Колупаев этого в упор не замечал.
Что составляло содержание нашего времени? Концерты, Олимпиады, чемпионаты мира и Европы по футболу, кинофестивали, встречи на высшем уровне, полеты в космос... Но это так, если по газетам.
Если не по газетам, тоже неплохо – то открывали рядом, практически на нашей улице новый магазин тканей, то маму
посылали в командировку в ГДР, то папе давали путевку в Крым, а он, между прочим, даже отказывался!..
Однако факты были, в общем-то, ни при чем. Если сам человек не чувствует, не понимает, не ценит, в какое время он живет, – факты ему ровным счетом ничего не докажут. Ведь и для меня главными были не факты, а чувства.
Достаточно было пройти по улице вечером, вдохнуть горячий воздух Москвы, чтобы поймать эти чувства. Чувства времени. У меня даже голова начинала кружиться от этих чувств, когда вдохнешь несколько раз подряд.
На улице меня окружали мужчины в белых нейлоновых рубашках, женщины в легких красивых туфлях, киноафиши с новыми фильмами, киоски с квасом и газировкой, трамваи чешского производства, красивые башенные краны, продавцы яблок и укропа, малыши в колясках, а по праздничным дням – милиционеры в белых парадных кителях...
Даже машины (кроме грузовиков) были чисто вымыты и блестели.
Мир вокруг динамично развивался и радостно гудел.
Однако Колупаев умудрялся смотреть на мир по-другому. С какой-то другой, совершенно дикой для меня точки зрения.