Музыка дождя
Шрифт:
— Она слишком решительна, дядя Джим, — рассказывал он, смеясь, когда вез отца Херли, причем слишком быстро, что не нравилось священнику. — Она абсолютно идеальна, без сучка и задоринки.
— Это же прекрасно, — сказал отец Херли.
— Это невыносимо, никто не может быть идеальным.
— Как ты думаешь, ты ее любил?
— Наверное, да. Но это было невыносимо: ты или белый, или черный, или честный, или лгун, или ангел, или дьявол, а в мире все не так.
Отец Херли посмотрел на красивый профиль сына своей сестры.
Грегори собирался съездить к родителям в середине недели, чтобы поговорить с отцом о кредите. Ему мог подвернуться шанс, который выпадает людям только раз в жизни. Что-то, в чем он пока не слишком разбирается, но он должен вложить в него деньги. Отцу Херли стало нехорошо от самоуверенности. Но кто он, если не человек с недостатками? Он готов лгать, когда это нужно. Это был странный визит. Алан словно извинялся, что не может дать сыну такую сумму, хотя тот и не объяснил, зачем ему нужны деньги.
Грегори сказал, что немного покатается вокруг озера.
Лаура одобрила его решение. Она сожалела, что Алан не мог дать ему эти чертовы деньги: все равно они все станут его когда-нибудь, так зачем же откладывать сейчас?
К половине одиннадцатого Грегори не вернулся.
Отец Херли знал, что он пошел в паб на дороге к озеру. Он сказал, что пойдет прогуляется. Пройдя три мили, он нашел своего племянника за стойкой, где его отказывались обслуживать.
— Пойдем, я отвезу тебя домой, — сказал он голосом, в котором, надеялся, не было злости.
Когда они дошли до машины, Грегори оттолкнул его:
— Я сам могу прекрасно вести.
У Джеймса Херли был выбор, когда племянник уже сел за руль: поехать с ним или нет.
Он открыл дверь.
Повороты были слишком круты, а видимость недостаточна.
— Умоляю тебя, сбавь скорость, ты же не знаешь, что за поворотом, и мы не видим огней.
— Не умоляй меня, — сказал Грегори, глядя на дорогу. — Ненавижу, когда люди начинают плакать и умолять.
— Тогда я прошу тебя…
Неожиданно перед ними возникла повозка с ослом, которая вмиг перевернулась, рассыпав все содержимое на дорогу. Из повозки вылетели двое мужчин.
— Господи Иисусе.
Беспомощно они смотрели на то, как осел, превозмогая боль, протащил повозку по телу одного из мужчин и скатился по склону к воде.
Отец Херли бежал к повозке, в которой плакали маленькие дети.
— Все в порядке, мы здесь, мы здесь! — кричал он.
За собой он услышал дыхание племянника.
— Вел машину ты, дядя Джим, я тебя прошу.
Священник не остановился. Он вытащил одного ребенка и поставил его на землю, а потом и второго. И со всей данной ему силой он потащил тонущего осла к берегу.
— Послушай, я тебя умоляю, они же погубят меня, а тебя пальцем не тронут.
Но отец Херли словно не слышал его. Он и дети поднялись наверх к дороге, где сидели двое мужчин. Один из них держался руками за голову, по которой струилась кровь.
В свете луны лицо Грегори было белым.
— Они скитальцы, дядя Джим, им тут не место, они ехали без огней… И еще они слышали, как ты сказал, что отвезешь меня домой…
Отец Херли сел подле старика и отстранил его руки, чтобы рассмотреть рану.
— Все хорошо, друг мой, все хорошо. Сейчас кто-нибудь приедет, и мы доставим тебя в больницу. У тебя будет пара швов, и все.
— Что вы собираетесь делать, дядя Джим?
— Ох, Грегори.
Священник поднял глаза, полные слез, на единственного сына двоих людей, которые сегодня ночью могли бы убедиться, что жизнь вовсе не так прекрасна и везет отнюдь не всегда.
Морин
Единственное, на чем настаивала бы мать Морин, будь она жива, — это правильное проведение похорон. Морин знала это наверняка. Надо было разослать приглашения достаточному количеству людей, но только правильным, а не кому попало, причем как на отпевание, так и на погребение. Она организовала все по высшему разряду, проводила мать в последний путь достойно.
На ней было великолепное черное пальто, позаботилась она и о прическе, пригласив парикмахера домой накануне похорон. Она должна на фоне всех выглядеть безупречно. Морин не считала это тщеславием. Она считала, что выполняет последнюю волю матери: Софи Бэрри отошла в мир иной, провожаемая своей великолепной и преданной дочерью Морин, успешной деловой женщиной, известной в Дублине.
Мать одобрила бы напитки и бутерброды, которые подавали в гостиной, и то, как держалась Морин: бледная, но спокойная, представляя одних гостей и благодаря других, не забывая принимать письма, открытки и телеграммы со словами сочувствия.
Она кивала в знак согласия всем, кто говорил ей, что ее мать была прекрасной женщиной, потому что это была правда. Она соглашалась с теми, кто как бы с удовлетворением замечал, что ее мать не страдала, хотя, конечно, в шестьдесят восемь умирать еще рано, она улыбалась, когда слышала от гостей, что ее мать гордилась ею:
— Она так много рассказывала о тебе.
— Она записывала твои достижения в специальный блокнот.
— Она говорила, что ты для нее больше чем дочь, ты ее друг.
Добрые слова, мягкие прикосновения, сочувственные улыбки. Все именно так, как хотела бы мама. Никто не напился и не устроил сцены, и все шептались, что маме понравилась бы вся церемония. Несколько раз Морин ловила себя на мысли, что после всего этого она должна побеседовать с мамой.
Люди говорили, что они были очень близки. Мало было таких матерей, как Софи Бэрри, и мало таких дочерей, как Морин.