Музыка случая
Шрифт:
Он спрашивал у себя: почему он просыпается именно в этот момент, почему снится только то, что произошло наяву? Во сне ничто ему не мешало, однако он всякий раз останавливался перед забором, даже не помышляя о побеге. Поначалу Нэш считал причиной страх. Он был твердо уверен в том, что все происшедшее с Поцци целиком лежит на совести Меркса (безусловно, не без участия Флойда), и потому имел все основания опасаться, будто и с ним произойдет нечто подобное, если он тоже предпримет попытку нарушить контракт. Конечно, он помнил сочувствие в лице у Меркса, когда тот в то утро увидел Поцци, но кто знает, насколько оно было искреннее. Нэш своими глазами видел, как Поцци побежал по дороге, и как бы он опять оказался перед фургоном, если бы не Меркс? Другой — если бы Поцци тогда изуродовал кто-то другой — бросил бы его там, где избил, и сбежал бы. Даже если Поцци не сразу потерял сознание, он в таком состоянии сам не смог бы снова пролезть в дыру и одолеть весь путь до фургона. Нет, это, конечно, Меркс его привез — для предупреждения, чтобы наглядно объяснить Нэшу, как поступают с теми, кто решился бежать. Да, он сказал, что отвез Поцци в Дойлстаун, в больницу Сестер милосердия, однако кто же его
Но постепенно Нэш понял, что страх ни при чем. Каждый раз, когда он, думая о побеге, рисовал себе, как бежит по лесной дороге, и Меркс целится ему в спину, медленно нажимает на спусковой крючок, и пуля разрывает плоть, входит в сердце, то его охватывал не столько страх, сколько ярость. Пусть он теперь даже заслуживал смерти, однако Нэш не желал доставлять Мерксу такого удовольствия. Не желал, чтобы все закончилось так просто и так логично. Он сам накликал беду на Поцци, уговорив бежать, и теперь, если он умрет, позволит себе умереть (иногда Нэш с трудом удерживался от соблазна), то его смерть ничего не исправит. Он продолжал теперь строить стену не потому, что кого-то боялся, и уж не потому, что был кому-то обязан, а потому, что хотел отмщения. Он отработает весь свой срок, а как только освободится, сразу пойдет позвонит в полицию, и Меркса посадят в тюрьму. Он обязан сделать для Поцци хоть бы это, думал Нэш. Должен дожить до момента, когда сукин сын Меркс получит по заслугам.
Нэш сел сочинять письмо Донне, где написал, что задержался на стройке дольше, чем сам ожидал. Он думал, к этому времени она закончится, но, оказалось, придется здесь поработать еще недель шесть-восемь. Нэш не сомневался, что Меркс непременно, прежде чем опустить письмо в ящик, его прочтет, и потому ни единым словом не обмолвился о Поцци. Он постарался придать своему тону уверенность и легкость, прибавил для Джульетты на отдельной страничке рисунок замка и несколько смешных, на его взгляд, загадок и через неделю, получив от Донны ответ, прочел, что она очень рада такому его настроению. Неважно, кем он теперь работает, добавляла она. Если работа нравится, то это и есть самое главное. Но все же она надеется, что, когда закончится стройка, он решит где-нибудь осесть. Они все по нему страшно соскучились, а Джульетта вовсе ждет не дождется.
От письма стало больно, и потом много дней подряд он, вспоминая письмо и как удачно он обманул сестру, всякий раз страдал. Теперь он был вовсе отрезан от мира и временами будто бы чувствовал, как внутри у него что-то умирает, а земля, на которой он стоит, медленно уходит из-под ног под тяжестью одиночества. Он выходил на работу, но и там был один, потому что теперь старался не вступать в разговоры с Мерксом, обращаясь к охраннику только по необходимости. Меркс вел с ним себя, будто ничего не произошло, ровно и благодушно, однако Нэш нисколько этим не обманывался и смотрел на его дружелюбность с плохо скрытым презрением. По меньшей мере раз в день он детально себе представлял одну и ту же картину — как Меркс неожиданно в ярости бросается на него, сбивает с ног, вынимает из кобуры револьвер и приставляет ко лбу в точности между глаз. Нэш находил забвение только в самой работе, бездумно толкая тележку и ворочая камни, и потому бросался в нее с неизменной угрюмой страстью, успевая за день больше, чем раньше вдвоем с Поцци. Меньше чем через неделю он закончил второй ряд и потом продолжал в том же духе, загружая в тележку сразу по три, по четыре глыбы, а когда возвращался налегке назад, то всякий раз неизвестно почему думал о макете Стоуна, словно прикосновение к реальным камням будило в памяти образ выдуманного Города. Когда-нибудь, думал Нэш, Стоун заполнит еще один участок, сделает в точном масштабе стену посреди поля и фургон, а потом, когда закончит их, водрузит среди поля две крошечные фигурки, и одна из них будет Поцци, а другая — он сам. Мысль о том, что это он, Нэш, станет таким, до смешного крохотным, притягивала, почти гипнотизируя. Иногда, не в силах устоять, он ее развивал, рисуя себе, будто уже живет в маленьком деревянном теле. Флауэр и Стоун смотрят на него сверху вниз, а он вдруг обрел способность читать у них по глазам все, о чем они думают, — он, ставший ростом с палец, он, кто мечется в клетке, будто серая мышка.
Тяжелее всего было по вечерам, когда работа заканчивалась и он один возвращался в фургон. Тогда ему больше всего не хватало Поцци, а в самые первые дни тоска и отчаяние порою так одолевали, что не было сил приготовить ужин. Один или два раза он вечером вовсе не ел, а брал бутылку «Бурбона» и шел в гостиную, где включал на полную громкость «Реквием» Моцарта или Верди, и под рыдание музыки сидел и буквально плакал, вспоминая о Поцци, и тот, превратившись в частицу земли, в крохотную пылинку, в часть праха, из которого был сотворен, будто бы тоже несся в вихре звуков и голосов. В классической оркестровке горе становилось терпимей, и Нэш с головой погружался в его грозные, неосязаемые глубины. Даже тогда, когда он научился справляться с собой и начал привыкать к одиночеству, он так до конца и не распростился с Поцци, продолжая его оплакивать, будто бы вместе с этим парнишкой навсегда ушла часть его самого. Вечера стали пустыми, бессмысленными, он делал всё по обязанности, ради поддержания функций, готовил, жевал, что-то пачкал, что-то отмывал. Вспомнив, с каким удовольствием он весь год читал, Нэш пытался заполнить это время книгами, но теперь ему стало трудно сосредоточиться, и едва он пробегал глазами по первым же строчкам, как перед мысленным взором вставали картины из прошлого: они с Джульеттой надувают воздушные шарики днем во дворе в Миннесоте пять месяцев тому назад; он стоит и смотрит, как на пожаре в бостонском доме рушатся перекрытия и гибнет его друг Бобби Тернбулл; все свои слова, сказанные Терезе, когда он делал ей предложение; лицо матери в
Он не хотел ничего этого вспоминать, но читать не мог, и мозг, чтобы отвлечься от настоящего, против желания Нэша, извлекал из памяти воспоминания. Они терзали его по вечерам почти всю первую неделю, и однажды утром, не зная, как еще от них избавиться, он сдался и спросил у Меркса, не мог бы тот привезти пианино. Нет, конечно, не настоящее, сказал он, просто игрушку, чтобы чем-то себя занять, отвлечься, привести нервы в порядок.
— Это-то понятно, — сказал Меркс, стараясь звучать участливо. — Одному тут совсем одиноко. Парень, конечно, был со странностями, а все равно компания. Но обойдется тебе это недешево. Теперь ты знаешь, что платишь сам.
— Какая разница, — сказал Нэш. — Я же не прошу, чтобы ты привез настоящий инструмент. Вот он мне точно не по карману.
— Первый раз слышу, чтобы пианино было не настоящее. Что это тогда такое?
— Синтезатор. Такая маленькая переносная штучка. Воткнешь в розетку — вот и пианино. Продается вместе с колонками — смешная такая пластмассовая клавиатура. Наверняка ты где-нибудь в магазине видел.
— Вряд ли. Но, в общем, не имеет значения. Твое дело спросить, Нэш, а уж я постараюсь.
К счастью, все ноты он возил с собой и недостатка в них не было. С тех пор как Нэш продал фортепьяно, казалось, бессмысленно их хранить и пора выбросить, однако ему не хватало духа, и они целый год проездили у него в багажнике. Примерно с десяток сборников: «Избранные пьесы» (Бах, Куперен, Моцарт, Бетховен, Шуберт, Барток, Сати), два сборника этюдов Черни и толстенный альбом джазовых композиций и блюзов в переложении для фортепьяно. На следующее утро Меркс привез синтезатор, и пусть это была нелепая, жалкая электроника — скорее действительно игрушка, чем инструмент. — Нэш тут же, счастливый, достал его из коробки и пристроил на кухонном столе. Несколько вечеров подряд все время между ужином и сном он играл бесчисленные упражнения, разрабатывая окостеневшие суставы, а заодно знакомясь с клавиатурой — с непривычным звуком и ходом клавиш. В этом смысле синтезатор был похож скорей не на фортепьяно, а на клавесин, и, когда на третий день Нэш перешел от этюдов к пьесам, он обнаружил, что на нем лучше играть вещи старые, написанные до изобретения фортепьяно. Потому он переключился на все до девятнадцатого века: «Тетрадь Анны-Магдалины Бах», «Хорошо темперированный клавир», «Таинственные баррикады». Играя «Баррикады», он постоянно представлял себе стену и вскоре заметил, что обращается к этой пьеске чаще, чем к другим. Игралась она одним пальцем, короткая, всего на две с небольшим минуты, медленная, размеренная, с частыми паузами и повторами. Мелодия замирала, снова начиналась, и снова замирала, и снова устремлялась вперед, к разрешению, которого так и не наступало. Что это были за баррикады? Нэш вспомнил, как когда-то читал, что смысл названия так и остался для всех загадкой. Кто-то из критиков теперь в нем усматривал шутливый намек на тогдашние неприступные дамские корсеты, кто-то считал, что Куперен говорил о гармонии, которая не давалась ему в этой пьесе. Сам Нэш не знал, что и думать. Он знал только то, что его «Баррикады» — стена среди поля, но к названию это не имело никакого отношения.
С тех пор вечера перестали придавливать будто свинцовой плитой. Музыка принесла ему сладость забвения, и Нэш, закончив музыкальную подготовку, избавленный от эмоций, пустой, больше не размышлял о своей жизни и засыпал без особых усилий. Но теперь он с благодарностью думал о Мерксе, который ему привез синтезатор, и презирал себя за малодушие. Однако Меркс, купив инструмент, не просто сделал то, что положено, — он так ухватился за эту возможность, будто бы для него важнее всего на свете было вернуть себе доброе отношение Нэша. Нэш не хотел к нему испытывать никаких чувств, кроме ненависти, превратив силой ненависти в нечеловека, но как его можно было ненавидеть теперь, если Меркс не желал поступать как чудовище? Теперь Меркс, появляясь в фургоне, все время что-нибудь приносил (пирог от жены, шерстяной шарф, дополнительные одеяла), а на работе стал слишком мягок и то и дело одергивал Нэша, чтобы тот так не усердствовал и не рвался вперед. Хуже всего было то, что Меркс будто и впрямь постоянно звонил в больницу, — он по нескольку раз в неделю докладывал Нэшу о том, как парень себя чувствует, показывая тем самым, будто его беспокоит судьба Поцци. О чем должен был думать Нэш, видя такое внимание? Он чувствовал, что это все ложь и дымовая завеса, что Меркс на самом деле опасен и нужно быть осторожнее, но проверить не мог. Вскоре он почувствовал, как потихоньку сдается, не в силах противостоять настойчивому добродушию, с каким вел себя Меркс. Всякий раз, принимая очередной подарок, всякий раз, остановившись передохнуть, поболтать или улыбнувшись на шутку охранника, Нэш чувствовал себя так, будто сам себя предает. И не мог ничего поделать. Через некоторое время он готов был к полной капитуляции, и единственной причиной, ему мешавшей, был револьвер. Револьвер был решающим словом, четко обозначивая позиции, и одного взгляда на кобуру Нэшу хватало, чтобы напомнить себе, кто есть кто. Один раз — просто чтобы посмотреть, что будет, — он повернулся к Мерксу и сказал:
— Зачем ты, Кельвин, носишь револьвер? До сих пор боишься?
Меркс с озадаченным видом взглянул на свою кобуру и сказал:
— Понятия не имею. Наверное. Просто привык.
Когда на следующее утро он пришел постучаться к Нэшу, револьвера при нем не было.
Теперь Нэш не знал, что и думать. Давал ли так Меркс понять, что Нэш свободен, или это был новый ход в сложной тактической игре? Не успел Нэш задуматься как следует, как в его жизни возникло еще одно обстоятельство, добавившее неприятностей. Обстоятельством этим стал ребенок, и через несколько дней Нэшу начало казаться, будто он подошел к краю бездны и стоит, заглянув на дно собственной преисподней, о какой и не знал, где кишат в адском пламени визгливые твари и темные, невообразимые желания. Через два дня после того, как Меркс снял револьвер, тридцатого октября, он пришел в поле, приведя с собой за руку четырехлетнего мальчика, который оказался его внуком, Флойдом-младшим.