Мы еще встретимся
Шрифт:
Самарин усадил Леву на диван с выгнутой деревянной спинкой и спросил, не будет ли Лева протестовать, если он прочтет ему первое действие пьесы, которую пишет для своего театра. Самарин был не только артистом, он еще сочинял пьесы.
Разве мог Лева протестовать?
Артист читал пьесу, а Лева, притихнув, слушал. Самарин читал так, что, закрыв глаза, можно было себе представить, будто пьеса уже идет в театре. А Самарин то и дело отрывался и спрашивал:
— Ну, интересно? Не скучно?
Когда он кончил,
— А что же с ними будет дальше?
И Самарин весь засиял, как будто ему было очень важно Левино мнение:
— Значит, интересно. Спасибо.
С тех пор Лева не раз бывал у Самарина. Тот давал ему книги. Лева оборачивал их в бумагу, прочитывал и быстро возвращал. Всякий раз, бывая в кабинете Самарина, он думал о том, сколько же времени нужно человеку, чтобы прочитать все книги, а ведь выходили всё новые и новые.
В седьмом классе Лева Берман написал такое сочинение о Маяковском, что не только прославился на всю школу, но стал известен и в городском отделе народного образования. О сочинении упоминали на учительской конференции. Старая преподавательница литературы Мария Кондратьевна называла его талантом.
А дома жилось нелегко. Отец часто болел, и мать с трудом сводила концы с концами.
После седьмого класса Лева хотел пойти работать, но родители категорически запротестовали.
— Не для того мы бьемся, чтобы ты вырос неучем, — сказал отец.
— Станешь человеком, и мы тогда отдохнем, — заявляла мать.
И Лева торопился учиться. Учился изо всех сил, ненавидя лодырей и нелюбопытных.
С седьмого класса он полюбил стихи и сочинял их во всякое свободное от занятий и чтения книг время. Потом он написал пьесу для ТЮЗа. Она называлась «Но пасаран!», рассказывала о том, как борются с фашистами и умирают герои испанского народа, и казалась Леве прекрасной.
К тому времени он уже реже ходил в ТЮЗ, но с Самариным дружбы не утратил. Волнуясь, Лева отнес пьесу к нему на квартиру и стал ждать ответа.
Он не сомневался в успехе и уже видел себя в полукруглом зале театра смотрящим свою пьесу. Рядом сидели товарищи по школе, а впереди счастливые мама и отец.
Но получилось не так, как ожидал он.
Самарин сказал, что Лева безусловно способный парень, в свое время, наверное, будет писать пьесы, но в пух и прах разругал «Но пасаран!».
Видя, как обескуражило это юного сочинителя, он все же улыбнулся и сказал:
— Спокойствие, милый друг. Драматургия — самая трудная форма. Знаешь ли ты, сколько плохих пьес написал я?
И Лева легко забыл свою неудачу и снова взялся за стихи. К тому времени их уже стали печатать в «Ленинских искрах», и он стал ходить в литературную группу Дворца пионеров, где считался одним из самых даровитых.
В школе Бермана любили. Он обладал мягким, незлобивым характером. С удовольствием помогал другим писать сочинения, а за тех, кому это не давалось совсем, писал сам.
С девятого класса он был членом комсомольского бюро, а также редактировал школьную газету, которую сам назвал «Мы молоды».
Когда в школе появился Ребриков, он сперва не понравился Леве. «Верхогляд и фасон», — подумал про него Лева. Но очень скоро они, к удивлению других, сдружились. Они часто спорили о той или другой книге или кинокартине, но скоро мирились, причем обыкновенно уступал Берман. Ребриков, конечно, не прочел так много книг, как Лева. Это Берман без труда понял. Но быстрая сообразительность Володьки, способность все схватывать на лету восхищали и покоряли Леву, склонного в каждом человеке находить необыкновенное.
Вскоре он уже глядел влюбленными глазами на Ребрикова и не представлял себе жизни без обаятельного и остроумного Володьки.
Началось долгожданное лето, но погода никак не налаживалась. Всю первую половину июня дул холодный балтийский ветер. Ветер смешивался с мелким дождем. Люди ходили в пальто. Женщины не расставались с зонтами.
Приближался выпускной вечер. Он был назначен на субботу.
Юноши явились на него торжественные, немного взволнованные. На всех были галстуки. Даже те, у кого еще ничего не росло, побрили свои подбородки.
Девушки надели нарядные светлые платья и туфли на высоких каблуках.
По коридорам ходили в обнимку. На лестницах десятиклассники впервые открыто курили. Педагоги проходили мимо, ничего не говорили, только укоризненно покачивали головами.
С нескрываемой завистью смотрели на эти вольности те, кому предстояло провести здесь еще один-два года.
В классе рисования, превращенном в буфет, официально продавали пиво. Сюда то и дело затаскивали кого-нибудь из преподавателей, угощали, поднимали граненые стаканы в знак благодарности и с пожеланиями всего хорошего впереди.
Даже самые заядлые, самые «вредные» учителя в этот вечер были просты и доступны.
Забыли прежние обиды, ссоры…
Художница Ольга Леопольдовна, пожилая, в старомодном чеховском пенсне со шнурком и со старомодной прической, та самая, которую называли «Задумано недурно» и на уроках которой больше всего шумели, сказала Володьке:
— Ну, Ребриков, надеюсь лет через пять читать ваше имя на афишах!
Володька покраснел и ответил:
— Спасибо.
Ему вдруг стало не по себе. Ведь он, пожалуй, хуже всех вел себя на занятиях у этой доброй женщины, доводя ее порой чуть не до слез. Ему даже захотелось извиниться сейчас перед ней, попросить прощения, сказать, что это делалось не со зла. Но это было бы глупо, и он промолчал.