Мы — это мы
Шрифт:
— Как раз именно ты и должен носить его! — возразил Пол, отводя его руку. — Я уж, сам понимаешь, из Кальи никуда не денусь. От чего меня защищать, от упавшего дерева в лесу? Или от простуды? На последнее, кстати, он явно не действует.
Хэл невольно улыбнулся. Отец действительно частенько простужался, хотя всю жизнь провел на свежем воздухе и должен был быть здоровым и крепким.
Пол взял подвеску и торжественно надел ее на шею Хэлу.
— На удачу, мальчик мой. Пообещай только... — Он замялся, но все же продолжил: — Понимаю, это
Хэл мягко сжал его запястье.
— Обещаю, пап. Она всегда будет со мной... как и ты.
Пол опустил голову, и на кисть Хэла одна за другой упали две горячие слезы.
***
Они проговорили до утра, припомнив, наверное, всю жизнь Хэла, год за годом. Словно в забытьи, Пол рассказывал не только о Хэле, но и о других детях, вспоминал их смешные шалости и проделки. Вспоминал Майло, каким тот был славным малышом, и как в пять лет набросился на отца с кулаками за то, что тот обезглавил курицу к обеду.
— Он не всегда был таким, — говорил Пол снова и снова, как будто пытался оправдаться за все, что случилось. За всю прошлую жизнь.
— Я знаю, пап, — повторял в свою очередь Хэл, понимая, что никакие слова тут уже не помогут, но если отцу так легче — пусть говорит. Сам он сильно сомневался, что ему вообще когда-нибудь полегчает.
Прощались за воротами в сером предрассветном сумраке. Луна, словно вырезанная из ткани утреннего неба, вызывала приступ отчаяния. Где-то далеко, за лесом, занималась свинцовая заря, свет нехотя отодвигал тьму, и небо давило сверху.
Пол хотел уйти ночью, но Хэл воспротивился, опасаясь, что отец заплутает в лесу. Просто удивительно, что ему удалось найти жилище Свершителя, не зная точно, где оно расположено!
Они долго не могли расцепить рук. Наконец Пол медленно пошел прочь, оглядываясь через каждые два шага, пока можно было хоть что-то увидеть за кустами и деревьями. И когда сутулая, словно придавленная горем фигура окончательно скрылась из глаз, Хэл ощутил что-то вроде облегчения. Он любил отца, но вынести новую встречу и расставание будет слишком тяжело.
Зябко кутаясь в плащ, глотая подступившие к глазам слезы, он медленно вернулся в дом. Эдвард уже встал и, сидя на корточках перед плитой, разжигал огонь. Хэл присел рядом с ним прямо на пол.
— Он еще вернется? — полувопросительно, полуутвердительно сказал Эдвард.
Хэл покачал головой.
— Слишком опасно. Вдруг его тоже изгонят, что тогда? Не можем же мы все поселиться у тебя.
— А что, место есть. — Как всегда, по тону Эдварда невозможно было понять, шутит он или говорит серьезно.
Они понаблюдали, как огонь в зеве плиты медленно разгорается, пожирая предложенную ему пищу. Хэл начал задремывать. В присутствии Эдварда ему всегда было спокойно и уютно, как будто засыпаешь рядом с животным с большими теплыми боками.
— Сегодня я возвращаюсь в город, — внезапно произнес Эдвард.
Внутри у Хэла вновь похолодело; затеплившееся было хрупкое счастье безвозвратно угасло.
— А как же я? — вырвалось раньше, чем он смог устыдиться эгоистичной фразы.
— А что ты? — удивился Эдвард. — Будешь помогать маме, продолжишь упражняться в письме и чтении. Не могу же я до бесконечности читать тебе вслух!
— Было бы неплохо. — Хэл попытался усмехнуться, но вышло довольно жалко.
Все это время у него было чувство, что бремя заботы о нем перешло от отца к Эдварду, и перспектива ухода последнего ввергала почти что в панику. Хотя он прекрасно понимал — на самом деле Эдвард не обязан о нем заботиться. Как, впрочем, и никто другой.
Время, когда ему была доступна роскошь чувствовать себя ребенком, которого кто-то всегда оберегает, безвозвратно ушло.
— Я скоро вернусь, — заверил его Эдвард, явно пытаясь смягчить удар, — теперь буду часто возвращаться. А ты пока подумай, чем хотел бы заняться.
— В смысле? В мастерской?
— В смысле в жизни.
Эдвард поднялся и поставил на разогревшуюся плиту горшок со вчерашней кашей. Хэл принялся собирать на стол.
— Во всем есть хорошая и плохая стороны, — Эдвард помешивал кашу длинной ложкой, чтобы не пригорела, и разговаривал будто бы сам с собой, — тебя изгнали из деревни — это плохо. Зато теперь ты свободен и можешь делать то, что хочешь, к чему у тебя по-настоящему лежит душа. Это хорошо.
Хэл достал хлеб из плетеного короба и экономно отрезал два куска, заметив как бы между прочим:
— Не может быть, чтобы абсолютно во всем было и хорошее, и плохое. А как же смерть?
— Смотри сам. То, что Майло умер, плохо, — Эдвард положил кашу в глиняные тарелки с нехитрым узором и поставил их на стол, — с другой стороны, жизнь его была хуже смерти, и всем — ему в том числе — было бы лучше, если бы он отправился на Тот Берег много лет назад, ведь верно?
— Верно, — с неохотой согласился Хэл. И все же что-то в нем противилось такому странному взгляду на мир, и он рискнул заметить: — А как же ты? Неужели в том, как ты живешь, тоже есть что-то, что тебе нравится?
— Конечно есть, — Эдвард уселся напротив, прожевал ложку каши и запил ягодной водой, — иначе я бы давно руки на себя наложил. Во-первых, меня всегда очень интересовала медицина. Благодаря моему... ремеслу у меня всегда достаточно трупов для изучения. Я их вскрываю и смотрю, что и как у человека устроено.
Хэл едва подавил рвотный позыв и тут же отодвинул тарелку.
— Ну Эдди... ты как скажешь...
— Ты же сам хотел знать? — удивился Эдвард. — Во-вторых, я не только знаю анатомию и хирургию получше городского лекаря, но и составляю неплохие лекарства по древним рецептам. Ко мне уже много раз приходили люди за снадобьями, и здесь, и в городе.