«Мы не дрогнем в бою». Отстоять Москву!
Шрифт:
Николай Мазурин спрашивал у каждого встречного: «Не видел ли политрука Очерванюка?» Нашел его перед построением полка.
– Анатолий! – обрадовался он другу.
– Николай! Вот так встреча!
Они не виделись больше двух недель, хотя все это время и были недалеко друг от друга. Эта встреча была еще более радостной, чем первая, после окружения.
– Ну, рассказывай, как ты? Я иногда узнаю о тебе – хвалят! – Мазурин всматривался в лицо друга, похудевшее, но возмужавшее. Глаза его, черные, живые, показались сейчас такими родными. – Слышал, что ты пушку от немцев укатил.
– Да это так, приключения, –
– Как же, конечно, помню. А у тебя сколько на боевом счету?
– Я только двоих, и то уж в конце боя. А когда в атаке стреляешь, то не видно, попал или нет. Вот у нас в первой роте особенно отличился младший политрук Владимиров, комсорг полка. Боевой парень: двух автоматчиков снял из винтовки, роту поднял и первым в село ворвался. А мы уж за ним поднялись.
Донеслась команда на построение.
– Ну вот, опять так и не поговорили толком, Николай, – огорчился Очерванюк. – Да, газету я нашу читал, молодцы вы! Знаешь, как у меня ребята радовались! – Он оглянулся на строй своей роты, бойцы выстраивались, надо было идти и ему. – Ты больше знаешь, скажи, правда, что наши теперь везде наступают? А то я хотя и политрук, отстал от жизни, газет три дня не получали.
– Наши Елец взяли, двенадцать тысяч немцев там убито и ранено! Немцев бьют вовсю, за Клин бои, за Калинин, – сказал Мазурин.
– Ну, до встречи, Николай, догоняй нас! – Очерванюк быстро пошел в строй своей роты, а Мазурин в сторону, чтобы не стоять на виду построившегося батальона.
Мазурин видел, как майор Гогичайшвили что-то говорит своим бойцам, энергично взмахивая рукой, показывая на запад, как полк поротно пошел колонной в сторону тускло светившегося над горизонтом зимнего солнца.
Почти одновременно из Бурелом вышли полки Фроленкова и Тарасова, догонять спешно уходившего на позиции на Красивой Мече противника.
Редактора дивизионной газеты Васильева политрук Мазурин нашел в избе, где временно расположился политотдел. Дмитрий Михайлович сидел за столом и что-то записывал в блокнот.
– Сколько впечатлений сегодня! – увидел он Мазурина. – Все бы записать надо, для истории. Садись. Я у Фроленкова был, помнишь, ты рассказывал про Нагопетьяна. Вижу – идет по улице и поет свою «Эх, Андрюша, нам бы знать печали…», значит, думаю, он. Познакомились. Интересный человек, видно, что герой, гроза фашистов. А вот рассказывать не любит, еле добился от него подробностей. Вот политрук роты у него есть, Иван Пилипенко, когда ранило ротного, принял командование на себя. Лично уничтожил семнадцать гитлеровцев. Аверин, инструктор пропаганды полка, – Васильев заглянул в блокнот, – один уничтожил расчеты двух орудий, снайпер Биндюг – двенадцать гансов в одном бою на тот свет отправил. Фроленков сказал, что особенно дружно у него действовал батальон капитана Баранникова, а в нем рота лейтенанта Савина: пятьдесят фашистов и восемь автомашин на ее счету. Герои! Вот и материал для номера. А у тебя много интересного?
– Я Очерванюка встретил, а вот поговорить толком и не получилось. Но так, конечно, тоже материал есть. У Тарасова был, там один красноармеец, Юрьев Александр, гранатами подавил огонь четырех пулеметов, обеспечил успех роты.
Мазурин после боя говорил со многими бойцами и командирами. Одни из них рассказывали охотно, другие отмалчивались. Рассказывала, как правило, молодежь – с жестикуляцией, возгласами, очень бурно: «А он… Я в него… Он раз, я ему…» Чувствовалось, что бой хотя и был долгим и трудным, но люди удовлетворены им, перешагнули через что-то такое, после чего они не могут больше отступать. Как-то все сразу и вдруг почувствовали свое превосходство над противником, поняли, что могут его гнать и бить теперь на равных.
В селе то и дело попадались быстро замерзшие трупы немцев в нижнем белье, в нелепых позах, как их застала смерть, с остекленевшими глазами, оскаленными ртами. Кучка пленных – некоторые в женских платках под пилотками, худые, жалкие, смирные. Почти все пленные чесались. Насмешил всех один немец, когда не в силах больше терпеть укусы вшей – скинул мундир и давай его топтать. Бойцы, увидев, что на нем не рубашка, не майка, а женская сорочка, разразились таким хохотом, что пленный стал тут же одеваться.
Глядя на пленных, Мазурину не верилось, что еще вчера они грабили, стреляли в наших бойцов, насиловали в деревнях женщин – такими безобидными и смирными они стали.
К двум часам дня полки 137-й стрелковой дивизии ушли дальше на запад, подсчитаны были потери и трофеи, составлено боевое донесение в штаб армии. Полковник Гришин, когда майор Кустов подал ему на подпись донесение, с удовольствием размашисто расписался красным карандашом. «Уничтожено свыше пехотной роты немцев… трофеи – 20 машин, 3 миномета, 8 37-мм орудий», – снова вчитывался Гришин в текст. «В общем-то, неплохо, – думал он, – и свои потери умеренные: убито двадцать четыре, ранено шестьдесят два».
Цифры своих потерь в оперативных сводках всегда резали Гришину глаза. Если эти цифры были большими, а успехи незначительными, то Гришин всегда с неприятным осадком в душе вспоминал слова, сказанные ему как-то в конце августа начальником штаба фронта: «Воюете вы хорошо, но вот потери у вас, полковник, большие». Как ни старайся делать, чтобы потери были поменьше, не получалось воевать совсем без потерь. Вот и теперь, начиная утром бой, он знал, что вечером обязательно будет хоронить своих бойцов. Таков закон войны: победил ты или проиграл, все равно платишь кровью. И далеко не всегда от командира дивизии зависит, погибнут сегодня сто человек или только двадцать. Полковник Гришин знал, что бойцы верят ему, но тем горше было знать, что бойцы верят ему и в Победу, а он ничего не может сделать, чтобы они не погибали.
«У побежденных могил не бывает», – вспомнил Иван Тихонович чьи-то слова. Сколько раз так и было: уходили с места боя – убитых оставляли. На Варшавском шоссе, под Милославичами, на всем пути дивизии было не до похорон, и вот – первый раз, когда своих погибших можно похоронить по-человечески.
– Товарищ полковник, – вошел в избу адъютант Иван Мельниченко, – все готово. Вас ждут.
Гришин быстро оделся и вышел на улицу. В центре села была вырыта братская могила. Возле нее лежали в два ряда убитые бойцы, свезенные со всего села и с поля. Вокруг стояли местные жители, в основном женщины и ребятишки.