Мы никогда не умрем
Шрифт:
И все же в его сознании успела мелькнуть злая мысль о театральности наступившей развязки. О нарочитости несомненно произошедшей трагедии. Этой злости Мартин не мог себе объяснить.
Вик был сосредоточен и холоден. Мартин чувствовал, что он боится, боится панически, но этот страх был скрыт чем-то ледяным, не дающим волю чувствам. Это зимой он легко поддался этому страху, увидев Ришу за окном. Сейчас Вик полностью себя контролировал.
Может, потому что зимой он почти ничего не мог исправить, а сейчас, вдруг сейчас у него еще остался
Он зашел в дом, не разуваясь, прошел в комнату, закрыл окно и запер дверь. На полу растекалась лужа дождевой воды, но Мартин этого не замечал.
Он уже собирался уступить место Вику, когда Риша мертвой хваткой вцепилась в его руку.
— Мартин, только не уходи!
Он почувствовал, как его полоснула слепая, обжигающая ярость. Не удержавшись, он прикрыл рукой глаза — эта ярость была болезненна, как вспышка мигрени.
«Вик!»
«Прости. Я не хотел», — процедил он.
— Что случилось, девочка? — ласково шептал он, гладя ее по мокрым волосам и накидывая ей на плечи шерстяное одеяло.
Но она только бессильно рыдала, прижимаясь лицом к его плечу.
— Он был прав… он всю мою жизнь… всю жизнь был прав…
— Кто был прав, Риш? Почему я уверен, что это неправда?
— Потому что ты… добрый… ты не знаешь… ты не можешь… тебе неоткуда знать…
А потом она заговорила. Мартин слушал ее, и чувствовал, как весь мир вокруг чернеет и медленно сужается до ее лица. Как он сам, в этой окружающей черноте, перестает существовать.
— Почему ты боишься Вика, Риша?.. — спросил он.
Губы его не слушались. Не слушались руки, он потерян и разбит, и впервые в жизни понятия не имел, что делать.
— Потому что… потому что… он теперь меня не примет…
Мартин успел отшатнуться, не позволив чужому, полному черной, безумной ярости сознанию волной снести его обратно.
— Вот значит как? — прошипел Вик, сжимая ее руки.
Он чувствовал, как на его шее завязывается шелковая удавка алого платка.
— Я… я не…
— Иди сюда. Иди ко мне!
Мартин ничего не мог сделать. Как и тогда, на сцене, Вик, знакомый ему с детства, словно скрылся в тени, уступив другому — белоглазому, оскаленному от ненависти. И он больше не старался взять себя в руки и хоть немного смягчить жестокость движений и слов.
Потому что слабости нужна сила. Потому что ей она поверит сейчас больше, чем ласке, а еще потому, что даже если бы Вик захотел, он не смог бы ничего с собой сделать.
А потом злость куда-то ушла, схлынув так же внезапно, как и накатила. И теперь в его поцелуе была горькая, отчаянная нежность, вся, которую он только мог дать своим разбитым сердцем. Всем своим разбитым миром.
Мартин не уходил. Сейчас он был нужен им обоим, хотя бы дня того, чтобы из последних сил сдерживать подступающее безумие.
Ришин рассказ стучал у него в ушах.
Мари приехала к ней, когда она возвращалась из школы. Встретила не у дома родителей, не у самой школы. Она сказала, что ее
…Вик стянул с нее мокрое платье и с отвращением отшвырнул в угол.
Они приехали не в театр, а в небольшую подвальную студию.
Их встретил полный мужчина в сером костюме, режиссер из приемной комиссии. Это не брюнет, он безопасен и безобиден…
Кофе в белой чашке, на ободке отпечаток красной помады. Мари зачем-то сказала ей подвести ресницы и губы, дала свою косметичку.
А потом только темнота. Безвольная темнота, в которой нет ничего. Ни звуков, ни ощущений, ни запахов, ни времени.
И все же ей казалось, что темнота скрыла не все. Не все тяжелое, липкое и мокрое, навалившееся и задушившее ее вместе с темнотой.
…Вик не испытывал и тени прошлого вожделения. Эта близость нежеланна, словно горькое лекарство для обоих. В ней вспышками сливается вся любовь, вся нежность и вся полынная стыль, которая владеет ими сейчас.
У нее горячие губы.
У него ледяные руки.
Согреться.
Забыться, любой ценой.
Она часто дышит, обжигая дыханием его лицо.
Он задыхается.
Стать ближе, стать одним целым и никогда…
Не расставаться.
Мартин давно отвернулся от проема.
Он не отвел эту беду. Его не было рядом, он не смог ничего сделать. Все их бело-золотое счастье рассыпалось на осколки от чужой, жестокой прихоти.
… Мари говорит Рише, что она потеряла сознание. Что нужно было меньше нервничать и поесть перед прослушиванием.
Мари соврала, и Риша была не настолько наивна, чтобы ей поверить. Нет пояса на ее платье. Риша не могла ничего сказать, только просила вернуть пояс. Отец будет в бешенстве, если она вернется без него…
Она отказывается от предложения Мари отвезти. Мари сказала, что она сошла с ума, что просто перенервничала и что ее отец рассказывал ей слишком много страшных сказок.
Риша не поверила. Не сказала ни слова, только снова и снова завязывала и развязывала пояс на платье. Почему Мари думает, что она не поймет, что произошло? Почему ей кажется, что этого можно не чувствовать, как липкой грязи, покрывающей кожу?..
А мужчины, который должен был проводить прослушивание, нигде нет. Риша просит у Мари сигарету, но она не дает, стоит, обхватив себя руками, и с ненавистью смотрит на дверь. Рише вдруг становится смешно. Она спрашивает, где же мужчина, будет ли прослушивание, но Мари не отвечает.