Мы никогда не умрем
Шрифт:
— Я стираю белье раз в три дня. И глажу рубашки каждый день. Не терплю грязи, — угрюмо ответил Вик.
«Мартин?..»
«Я не знаю, Вик. В его предложении есть смысл».
— Можно мне подумать?
— Конечно, — кивнул он, убирая руку с его плеча. — Ты умный мальчик, удивительно для твоего возраста. Ты точно примешь правильное решение… каким бы оно ни было.
Он ушел, плотно закрыв за собой дверь. Вик заметил оставленную им на краю стола кружку с чаем. На ней не было цветов. Кружка была стерильно-белой.
— Мартин… Ты хочешь
«В приюте будет безопасно, Вик. Его никто не подожжет. Никто не выпорет тебя, потому что ты попался под руку. Тебя будут кормить и учить. По-моему, в этом есть смысл. Правда, там могут возникнуть проблемы с детьми и учителями, я пока не знаю, что хуже».
Вик задумался.
Ему хотелось порядка и покоя. Хотелось учиться. Хотелось, чтобы вокруг было чисто, чтобы окружающий мир подчинялся логике и был предсказуем.
Его не пугали казарменные порядки, о которых он имел смутное представление по рассказам других детей редким прочитанным историям. Его не пугали возможные конфликты. Еще совсем недавно он хотел бежать из дома, а сейчас ему предлагали шанс, которым было бы глупо не воспользоваться.
Была только одна проблема.
— Мартин… если они о тебе узнают — тебя убьют. Ты знаешь?
«Да», — спокойно ответил он.
— Я не хочу.
«Никто не узнает. Я осторожен, Вик. И ты будешь осторожен. Ты хочешь уйти от отца? Давай. Этот человек опасен. А я не хочу… Вик, я едва нас не подвел. Что будет, если я не проснусь однажды, не успею тебя спасти? Сколько еще ты будешь есть то, что я смогу приготовить из макарон, яиц и того, что выросло за сараем?»
— Хорошо… Мартин, ты обещаешь, что тебя не найдут? — с отчаянием в голосе спросил Вик.
«Обещаю. Не бойся ничего, я всегда буду с тобой».
Жить с отцом становилось невозможным. К тому же Вик был не из тех, в чьей памяти зло может сгладить время. Та порка отзвенела болью и теперь глухо, шершаво разъедала память.
Отец предал его. Не захотел его любви.
Такого Вик тоже никогда не прощал. Он любил мало людей, и любил совсем не так, как часто любят дети. Свою любовь он ясно осознавал, и, предлагая ее, не прощал, если ее отвергали.
Раздался стук в дверь. Вик думал, что вернулся Вячеслав Геннадьевич, но это была Риша. Она прошла в комнату, приоткрыв дверь. Подошла к нему, низко опустив голову, села на табурет, сложила руки на коленях.
— Риш?..
Она медленно подняла на него глаза. Глаза у нее были красные, а кожа — фарфорово-белой. На ее лице закатные тени ложились жутковатыми пятнами, похожими на синяки.
— Вик, папа сказал… папа сказал, ты уедешь. Папа сказал, так надо. Что ты будешь жить в приюте. В городе. Вик, ты… ты говорил, что мы… Вик, я…
Она сделала попытку взять его за руку, но остановилась. Несколько секунд смотрела на протянутую руку, а потом глухо зарыдала, прикрыв рукавами лицо.
Он не стал ни о чем просить Мартина. Сам подошел к ней, обнял, и прижался лицом к ее волосам. Они пахли цветами.
В тот момент, когда он хотел сказать ей, что никуда он не поедет, дверь открылась. Вячеслав Геннадьевич стоял на пороге, и губы его были плотно сжаты.
— Ты… я же сказал тебе не ходить сюда!
Он схватил ее за руку выше локтя, и рывком заставил ее встать.
— Не надо!
Вик сжал его руку у запястья, отчетливо осознавая, как жалко выглядит в этот момент.
«Придет время, и никто не посмеет стоять у меня на пути», — зло подумал он, не убирая руку.
— Не лезь, мальчик. Ты должен сам выбирать.
Он легко освободил руку, и вышел в коридор, волоча за собой Ришу. Она не сопротивлялась, только голова ее странно моталась из стороны в сторону в такт шагам.
Когда дверь захлопнулась, Вик опустился на табурет. Он смотрел на свои руки, как только что смотрела Риша, и его губы сами собой растягивались в кривой, едкой усмешке.
— Знаешь, Мартин, кажется, мне не нужна помощь этого человека.
Мартин молчал. Он думал о Рише, которую придется покинуть. Но надеялся, что она сможет понять его. Ему не хотелось делать больно подруге. И не хотелось подвергать Вика новым опасностям.
«Послушай, Вик, зачем тебе здешний приют? Ты ведь не сирота. Может быть можно попробовать добиться того, чтобы тебя отправили к матери? Через те же социальные службы, что должны были бы определить тебя в приют».
— Мать отказалась от меня. Я ей не нужен…
Злость отступила, и Вик с ужасом понял, что вместо нее пришла беспомощная обреченность. Если минуту назад он почувствовал себя взрослым, запертым в теле ребенка — злым, сильным и ожесточенным, то хватило одного укола одиночества, чтобы им завладело отчаяние.
Он ничего не может изменить.
Ему отказывают в праве на гордость и чувство собственного достоинства.
Горячие слезы часто капали на сжатые кулаки. Ногти больно впились в кожу, но боль не отрезвляла, наоборот — злила только больше.
«Ненавижу», — с внезапной ясностью подумал он.
Не-на-ви-жу. Слово разрезало боль и одиночество, словно лески.
«Вик. Вик, послушай меня. Ты слышишь, что я тебе говорю?»
Голос Мартина звучал спокойно. Ему всегда удавалось взять себя в руки, когда требовалась его помощь. О том, что он слышал, он подумает чуть позже.
— Что?! Скажешь мне, что злиться плохо?! Скажешь, что взрослые хотят для нас добра?!
Он злился. На всех, без разбора, но больше всего — на взрослых, которые швыряли его из стороны в сторону, как щенка. И почему-то на Мартина.
Может быть потому, что он теперь стал на год ближе к взрослым.
«Я когда-то так говорил?»
От этих слов, спокойных и ровных, он почувствовал укол стыда. Мартин спас его. Был готов рисковать собой, чтобы он был в безопасности. За что ему эта злость?