Мы никогда не умрем
Шрифт:
— Тогда давай утром я пойду и скажу Вячеславу Геннадьевичу, что согласен, и мы поедем.
«Мартин, ты не понимаешь. Я поступил правильно. Честно, благородно. А я не хочу поступать честно и благородно. Ты-то не поймешь, тебе легко дается — ты видишь черное и белое, и черное отрицаешь. А я… так не могу».
— Ты ошибаешься. Мне нелегко даются мои решения. И ты знаешь, я часто ошибаюсь. Я просто пытаюсь тебе помочь.
«А больше-то тебе делать нечего, правда?!» — выпалил Вик, сам испугавшись своих слов.
За его спиной раздался треск. На
«Мартин, я…»
Мартин молчал. Ему впервые захотелось послать все к черту, развернуться, и выйти во вторую дверь. Раствориться в темноте, и ничего не решать и не нести ответственность за эти решения.
— А теперь слушай меня. У меня может, нет тела, и тебе показалось, что я такая волшебная говорящая зверушка. Или какая-то сущность, приложение к тебе, само собой разумеющееся. Так вот, тебе неправильно показалось, ясно? — голос Мартина оставался спокойным, но что-то звучало в нем, до этого момента незнакомое.
«Я… не хотел так говорить…»
— Ты хотел, это-то меня и пугает. Да что с тобой происходит?! Да, жизнь у нас с тобой не из легких. Но я стараюсь, и до этого момента мне казалось, что у меня получается. Ты больше не голодаешь, тебя больше ни разу не избили, тебе не снятся кошмары и не мерещатся монстры, у тебя есть подруга… Что мне еще сделать?!
Что-то ползло по подбородку. Мартин раздраженно провел по нему тыльной стороной ладони. На коже осталась широкая бордовая полоса.
Несколько секунд он смотрел на свою окровавленную руку. Почему-то это зрелище заставило злость мгновенно смениться паникой.
«Мартин…»
— Помоги мне… я ищу дорогу в темноте. Мне не всегда удается, но я стараюсь.
«Прости меня. Пожалуйста. Я правда был… неправ».
— Скажи мне лучше, почему ты закрылся ото всех, — попытался улыбнуться Мартин.
«Я… понимаешь, я ведь правильно поступил?»
— Не знаю, Вик. Понятия не имею. Но, по крайней мере ты точно сделал одну жизнь лучше.
«Тогда почему я этому не рад? Почему это решение мучает и преследует меня, и не кажется мне правильным?»
— Потому что такие решения, верны они или нет, никогда не даются нам легко.
«Почему так?»
— Потому что мы не живем в мире, в котором все правильно. Здесь поступать правильно бывает больно, и поступать подло тоже больно. Но кроме боли здесь много, много прекрасного, светлого, чистого. И боли гораздо меньше. Только давай не отворачиваться от этого прекрасного и светлого.
«Мартин… слушай, в доме ведь тихо?»
— Да, отец куда-то уехал.
«Пойдем поедим, а? Раз нельзя отворачиваться».
— Пойдем, — согласился Мартин, вставая с кровати.
Но, прежде чем пойти на кухню, он несколько минут в ванной отмывал от крови лицо и руки. Так, чтобы ни осталось ни тени, напоминающей о красном цвете, испачкавшем белую кожу. Мартину казалось, будто кровь въелась в его руки намертво, и он не сможет ее оттереть. Но она послушно стекла в слив
Действие 15
Солнце мое
Мне было пять, а ему — шесть,
У лошадок наших нарисована шерсть,
Он ехал в черном, в белом — я,
Ему неведом проигрыш в боях.
Пиф-паф, он застрелил меня!
Cher
Двадцать первого августа, в Лерин день рождения, Вику пришло первое письмо, написанное сестрой. Неловкие буквы, «И» выглядящая как «N», все же складывались в слова. Вик читал их, пока буквы не начали расплываться.
Лера старалась. Она выводила каждую букву, подбирала слова, и даже дала ему прозвище — она писала, что они как Кай и Герда из сказки, и что они обязательно встретятся. Но Вик чувствовал изменившееся настроение письма.
Лера начала забывать его. Она отдалялась, взрослела, и в ее мире для него, Вика, осталось чуть меньше места.
«Кай». Прозвище ему понравилось — слово мягко звенело на конце зимней стужей, о которой он в последние месяцы так часто думал. Он написал его на ладони черной ручкой, и весь день ходил, сжимая и разжимая кулак. Ему казалось, что края слова мягко покалывают кожу. Оно было там, это прозвище, которое придумала его далекая, уходящая в память сестра. Он чувствовал его, словно льдинку с острыми гранями.
Лето уходило за горизонт малиновым закатом. Вик чувствовал, как тоскует Мартин — он не любил осень. Развеять эту тоску Вику было нечем. Дни он проводил около перевернутой лодки на берегу озера. Лисята подросли, порыжели, и теперь несколько самых смелых длиннолапых подростков подходили к нему совсем близко, осторожно забирая с протянутой руки кусочки сыра и хлебные корки. К Рише один из лисят вовсе улегся на колени, впрочем, через несколько секунд, испугавшись собственной наглости, сбежал в кусты.
В то утро Риша ждала Вика у забора с бумажным свертком в руках.
— Ты сияешь, как солнце, — улыбнулся ей Вик, запирая за собой калитку.
— Солнце? Мне нравится быть солнцем, — она протянула ему сверток.
— Что там?
Сверток был легким и объемным. Риша только нетерпеливо подтолкнула его под локоть: «Открывай!»
У него в руках лежала пара рубашек — шерстяная черная и тонкая белая. Под ними обнаружился черный свитер с высоким воротом.
— Меня папа просил передать, это братьев, неношеные… К школе, он сказал, ты не купил… Я тебе там… в общем вот.